Натела обрадовалась находке — и из загородной поляны перетащила мать к отцу, к Меир-Хаиму, на еврейское кладбище. Обоим заказала потом в Киеве надгробные памятники из чёрного мрамора. Без пятнышек или прожилок. Блестящие, как козырёк концертного рояля «Бэккер».

Прислала, говорили, оттуда же могильную плиту и для себя — впрок. Это как раз петхаинцы одобрили. Во-первых, всё везде и всегда только дорожает. Во-вторых, евреями она брезгует — и в будущем рассчитывать ей не на кого. В-третьих же, и это главное, раз уж Натела сама призналась в собственной смертности, — мир ещё не порушился, всё в нём прекрасно и все в нём умирают! Даже выскочки!

Между тем, на собрании нью-йоркского Землячества жена Залмана Ботерашвили высказала предположение, будто при Нателином состоянии и связях бояться будущего, то есть смерти, незачем. В Союзе такое, мол, количество нищих, развратников и незанятых мыслителей, что за деньги, за секс или из инакомыслия многие охотно согласятся умереть вместо неё.

К тому времени Залман уже стал раввином и поэтому даже жену — по крайней мере, на людях — поучал в духе добронравия. Объяснив ей, что умирать вместо кого-нибудь невозможно, ибо у каждая своя смерть, он добавил, будто почти никто своей смертью не умирает. В Талмуде, оказывается, сказано: на каждого умирающего своею смертью приходится девяносто девять кончин от дурного глаза.

«А ты-то что скажешь?» — спросил он меня, поскольку я был уже председателем.

Я ответил уклончиво: Ежели Натела действительно приобрела себе могильный камень, она, стало быть, к нам не собирается.

Жена раввина высказала предположение, что Элигулова обзавелась надгробием с единственной целью нас дезинформировать. Не пройдёт, мол, и года, как стерва подастся не в загробный мир, не, извините, в рай, а наоборот, в наши края, в Нью-Йорк.

Развернулись дебаты: впускать её в Америку или нет?

Подавляющее большинство высказалось против. Сослалось на заботу о нравственной незапятнанности отечества. Америки. Я заявил, что впускать Нателу или нет никто нас спрашивать не будет. Тем более, что мы ещё не граждане при отечестве, но лишь беженцы при нём. Мне возразили: Это глупая формальность, и в Америке господствует не бюрократия, то есть воля книжников, а демократия, то есть правление большинства. Которому плевать на любые книги. Ибо оно занято борьбою со злом.

Постановили поэтому навестить гуртом нью-йоркского сенатора Холперна, то есть Гальперина, и потребовать у него присоединиться к их битве со злом. Сенатор, как рассказал Даварашвили, ответил резонно. Почти как в хороших книгах. Сделать я, дескать, ничего пока не в силах, ибо не известно даже действительно ли эта ваша Натела собирается в Америку. Обещал, на всякий случай, сообщить ФБР, что она гебистка.

Доктор похвалил его за ум, порядочность и особенно скромность. Ко всем, мол, внимательно прислушивается, держит в кабинете только портреты жены и президента, а зарплату получает маленькую.

Я с доктором не согласился: Если кто-нибудь умён и порядочен, но всё равно прислушивается к народу, он как бы мало ни получал, получает много. Ещё я высказал предположение, что ФБР — тоже из заботы о народе — захочет «освоить» Нателу и настоит, наоборот, на том, чтобы её, теперь уже не секретаршу, а референтку Абасова, обязательно впустили.

Несмотря на заготовленную впрок могильную плиту, Элигулова в Нью-Йорк всё-таки прибыла. Безо всякого предварительного известия. К тому времени почти весь Петхаин уже скопился в Квинсе — и передавать оттуда информацию было уже некому. Последний слух о ней гласил, правда, что Натела продаёт дом и собирается поселиться в Москве, куда с воцарением Андропова перевели генерала Абасова.

Андропов поставил тому в заслугу образцовую деятельность по мобилизации армянской диаспоры в Париже и поэтому поручил «заботу» обо всех советских эмигрантах в Америке. Говорили даже, что с Андроповым Абасова свела близко Натела, сдружившаяся со знаменитой телепаткой Джуной Давиташвили. Тоже колдуньей, вхожей через Брежнева ко всем хворым кремлёвцам.

Говорили ещё, будто в Нателу прокралась какая-то неизвестная болезнь, от которой Джуна её и лечила. Хотя и менее успешно, чем должностных лиц. По словам Джуны, причина неуспеха заключалась не в незначительности Нателиной служебной позиции, а в её еврейском происхождении. Которое рано или поздно приводит именно к неизлечимой форме психоза.

Подобно Нателе, Джуна, сказали, собирается поселиться в той же Москве, из чего жена раввина Ботерашвили, наслышавшись о прогрессистских тенденциях в поведении петхаинских жён в Америке, заключила, будто две тбилисские колдуньи повязаны меж собой лесбийским развратом.

Эту сплетню как раз многие петхаинские жёны ревностно отвергли. Возмутились даже: А как же Абасов, хахаль? Какой, дескать, лесбийский разврат при живом мужике? Тут уже раввин поддержал жену и, призвав меня в свидетели, заявил, что принцип дуализма, хоть и пагубен для души, известен даже философии. Петхаинкам термин понравился своим благозвучием — и они загордились.

Вместо Москвы Натела подалась в Квинс.

И объявилась на народном гулянии в День Национальной Независимости.

Петхаинцы праздновали Национальную Независимость охотно, ибо жили в квартирах без центрального охлаждения, а гуляния устраивались в холле Торгового Центра, где, несмотря на скопление выходцев из Африки, Узбекистана и Индии, циркулировал остуженный благовонный воздух.

Если бы июль в Нью-Йорке был посуше, как в Тбилиси, или прохладней, как в Москве, не было бы на празднике и меня. Я не терпел сборищ. Они утверждали правоту некоего марксистско-кафкианского учения, что человек есть общественное насекомое, коллектив которых обладает возможностями, немыслимыми для отдельного организма. Особенно моего.

Мне казалось немыслимым гуляние в честь независимости. Причём, независимости всеобщей, а не моей личной.

Об отсутствии личной напоминало мне присутствие жены. Кризис этой независимости ощущал я в тот праздничный день особенно остро: в отличие от пасшихся косяком петхаинских жён, моя не отступала от меня ни на шаг.

Раввин Ботерашвили с повисшей на его руке грузной раввиншей приветствовал нас со страдальческой улыбкой. Я поздравил его с великим праздником.

В ответ он поправил каравеллу под гладко выбритым подбородком, кивнул в сторону петхаинских жён и шёпотом поздравил меня с тем, что моя, как видно, так и не примкнула к дуализму. Наградил её за это поцелуем руки с изнанки и назвал её не «женой» моей, а «супругой». Потом повернул голову и чмокнул в волосатый подбородок свою «супругу». Похвалился, что и она всю жизнь следует за ним по пятам, «как следовала за Гамлетом тень его отца».

Я не понял сравнения, но отозвался вопросом: Не гложет ли его, не дай Бог, боль в селезёнке? Или в каком-нибудь прочем скрытом от глаз органе? Не понял теперь он. Я выразился возвышенней. Отчего, спросил, на мудром раввинском лице стынет печать вселенского страдания?

Ответила раввинша. Вчера она купила ему вот эти итальянские туфли с фантастической скидкой по случаю сегодняшней Независимости. Размер не тот, но можно разносить.

Я в ответ сообщил ей с тревогой в голосе, что местный писатель Хемингуэй застрелился именно из-за тесной обуви. Ни она, ни раввин этому не поверили. Я оскорбился, но жена ущипнула меня в локоть — и пришлось поменять тему. Спросил: Не кажется ли им, обоим супругам, что в холле пахнет пряным запахом прижжённых трав?

Воистину! — согласился раввин и качнул головой: Американская культура благовоний не перестаёт поражать воображение. Раввинша добавила, что аромат напоминает ей бабушкину деревню в Западной Грузии, что у неё ноет сердце и хочется от счастья плакать. И что она уже купила целый пакет распылителей с запахом прижжённых трав.