Раввинша сделала то же самое, но — с раввином.

Даже докторша, сторонница дуализма, бросила подруг, протиснулась к нам, вцепилась в трясущиеся плечи супруга и стала вытягивать его в вертикальную позу. Все мы — «три петхаинских долдона» — походили, должно быть, на загулявших чаплиновских пьянчуг, которых жёны пытаются вытащить из грязной лужи и поставить торчком. Как принято стоять среди трезвых.

После нелёгкой борьбы жёнам удалось вернуть нас к независимым соотечественникам. Благодаря вкусу к инерции, дольше всех сопротивлялся я. Выпрямившись и защёлкнув мускулы в коленных сгибах, повернулся к доктору с раввином — перемигнуться.

С застывшими лицами, они стояли на цыпочках, не шевелились и не смотрели в мою сторону.

— Туда! — шепнула жена и развернула мою голову к сцене.

Я как раз увиденному не удивился.

Напротив: было такое ощущение, что наконец случилось то, чему давно уже пора случиться.

Она даже снилась мне на предыдущей неделе. Мы втроём — она, Исабела-Руфь и я — лежим впритык друг к другу на пустынном гавайском пляже. Лицом к коснувшемуся воды солнечному диску.

Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе. Связали мне руки за спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удаётся им это легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать вслух из раскрытой Бретской рукописи.

Я читаю, но получается — не из Библии, а из запретного евангелия.

Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.

«Ученики спросили Иисуса: „Когда же наступит Царствие?“ Иисус сказал: „Оно не наступит как итог ожидания, и о нём нельзя будет сказать — Вот оно здесь! Или — Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле, но люди его не видят… Тот, кто доискивается, да продолжит доискиваться. Когда доищется — его возьмёт печаль. После печали же к нему придёт удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем“».

— Ещё! — велела Натела и перевернула страницу.

«Иисус сказал: „Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, — удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, — удивление из удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство поселилось среди такой нищеты?“»

— Ещё, ещё! — требовали женщины и смотрели на закат.

«Ученики спросили его: „Кто ты есть что говоришь такие слова?“ Иисус ответил: „Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его плоды, либо же любят плоды и презирают древо“».

— Не останавливайся! — мотнула головой Исабелла-Руфь.

«Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить.»

Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось — и стало темно. Они перевернули меня на спину — и произошло молчание…

Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни — смерть, которую скрывают от глаз сперва родители, а потом — родной народ.

Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.

Из-за волнения я слушал её отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, — говорила уверенно.

Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза — когда она смотрела в толпу — походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно — когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать её в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, я приехала не в Америку, а к своему народу — что, мол, возможно только в Америке. Так же, как отличаться от большинства позволено только здесь…

Народ — в том числе и родной — либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал.

Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился Мистер Пэнн. Обхватил её за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени музея в Квинсе.

Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес.

Под шум аплодисментов вылетели на сцену вокалисты из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых, — раввина, доктора и меня с жёнами, — высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и собрались в кучку. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой. Бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.

Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней. Тем более что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, — в этом хаосе непонятых, но предельно простых страстей, в этой Америке, Натела являлась их плотью и кровью.

И даже если душа у неё порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа — частица нашей собственной. И что другого источника кроме добра нет даже у зла…

— Чего она, стерва, от нас хочет? — произнесла наконец раввинша.

Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:

— Хочет жить с нами.

— А зачем? — возмутилась раввинша. — Зачем вдруг такое надумала? Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив ми!

Петхаинцы поверили: не к добру.

Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:

— А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.

— А зачем ей мы? — возмутилась теперь докторша. — Она всё с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию её? Пли-и-из — и всё такое! Видели?

— При чём тут рыжие подтяжки? — возмутился уже и раввин.

— Я не о подтяжках, — оправдалась докторша, — я о том, что он очень крепко держал её за талию…

— А я поражаюсь другому, — отозвался её муж. — Отдать нашу библию не нам, а какому-то вонючему музею!

— Нашу? — возразил я. — Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привёз? Испанка.

— Но это ж Америка! — напомнил мне доктор.

— А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?

— Америке на всё плевать! Спрашиваешь тут у человека: «Как живёшь?» — а он тебе: «Файн!», то есть «Пошёл на фиг!»

Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:

— Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нету хозяина, нету главного народа! Пусть хотя бы лежала она где лежала!

— В Гебе? — воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне и хотелось сказать что-нибудь в её защиту. — Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нету главного народа…

— Дело не в этом, — вмешался раввин. — Можно ведь было её продать, а деньги — нам для синагоги. А продать — Израилю!

Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги — нам для синагоги. Возник вопрос: А нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам!

К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на неё сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных. Во-первых, я был председателем Землячества, а главное — план по вызволению библии из Гебе и возвращению её народу принадлежал мне.