Прямо напротив ООН, на углу 49-й улицы, располагался ресторан «Кавказский». Владел им петхаинец Тариел Израелашвили. Жизнелюбивый толстяк, прославившийся на родине диковинным пристрастием к попугаям и нееврейским женщинам из нацменьшинств. Эмигрировал сперва в Израиль, и — помимо попугая, напичканного перед таможенным досмотром бриллиантами — экспортировал туда тбилисскую курдянку по имени Шехешехубакри, которая вскоре сбежала от него в Турцию с дипломатом курдского происхождения.

Израиль разочаровал Тариела высокой концентрацией евреев.

Переехал он, однако, в Нью-Йорк, где — в стратегической близости от ООН — открыл небольшой ресторан, который собирался использовать в качестве трибуны для защиты прав индейцев. С этою целью к грузинским блюдам он добавил индейские и завёл любовницу по имени Заря Востока. Из активисток племени семинолов.

Между тем, ни её присутствие в свободное от демонстраций время, ни даже присутствие попугая, умевшего приветствовать гостей на трёх официальных языках ООН, успеха ресторану не принесли. Дела шли столь скверно, что Тариел подумывал закрыть его и посвятить себя более активной борьбе за дело индейского меньшинства — подпольной скупке в Израиле и подпольной же продаже семинолам автоматов «Узи».

Провалила сделку встреча, которую Заря Востока организовала в резервации под флоридским городом Тампа между Тариелом и одним из старейшин племени. Этот «поц с куриными перьями на лбу», как назвал мне его Тариел, оказался антисемитом. Узнав, что «Узи» изготовляют евреи, старейшина возмутился и сделал заявление, согласно которому миниатюрному автоматическому оружию он, по примеру предков, предпочитает старомодные ружья с такими длинными стволами, что, хотя при стрельбе они иногда взрываются, их можно зато подносить к мишени ближе.

По возвращении в Нью-Йорк Тариел поспешил в ФБР и сообщил Кливленду Овербаю, что «вонючие семинолы готовят восстание против США».

Овербая растрогала бдительность Тариела, но он заверил его, будто никакое меньшинство не представляет опасности для большинства. Тем более — милые семинолы, вооружающиеся всего лишь для борьбы против засилия евреев во Флориде. Овербай посоветовал Тариелу забыть о семинолах и повременить с продажей ресторана, который, по единодушному мнению коллег из ФБР, расположен в многообещающей близости от ООН.

То ли благодаря заботе Овербая и коллег, то ли благодаря тому, что Тариел выбросил из меню индейские блюда, бизнес пошёл в гору. Дипломаты валили в «Кавказский» целыми делегациями, учтиво беседовали с попугаем у входа, нахваливали грузинские рецепты и ликовали, когда Тариел угощал их за свой счёт кахетинским вином.

Как-то раз — и об этом писали в газетах — Тариела навестил и проголодавшийся тогда, но теперь покойный советский министр Громыко. Заходил дважды и другой министр — тоже оба раза проголодавшийся и тоже бывший. Но — американский и живой. Киссинджер.

Шеварднадзе — хотя и земляк — кушать побрезговал. Сказал Тариелу, будто находится на диете. Правда, выпил с ним стакан вина за своё «новое мышление» и пообещал способствовать расширению грузинского амбианса в районе ООН. Слово сдержал. Напротив «Кавказского», во дворе организации, появился вскоре скульптурный ансамбль тбилисского символиста Церетели «Георгий Победоносец». Весёлый горец на весёлом же коне протыкает копьём межконтинентальную баллистическую ракету. С большой, но легко расщепляющейся ядерной боеголовкой.

Что же касается Зари Востока, она приняла иудаизм, переселилась к Тариелу в квартиру, которую он, покинув Квинс, снимал прямо над рестораном, заделалась в нём мэтром и похорошела. Даже Шеварднадзе не мог удержаться от комплимента и, не скрывая блеска в умудрённых международной жизнью глазах, сообщил ей, что в Тбилиси одна из газет называется «Зарёй Востока».

Заря Востока знала это давно, но всё равно зарделась от удовольствия и в знак признательности предложила министру отведать клубничный джем, изготовленный ею по рецепту, описанному в романе «Анна Каренина». Тариел божился мне, будто ревновать её к земляку не стал, потому что завёл новую страсть — бильярд.

Эту страсть разбудили в нём Кливленд с коллегами.

Они же привили ему и разделяли с ним любовь к кутежам с ооновскими делегатами из третьего мира. Какое-то время эта любовь казалась мне убыточной, ибо Тариел одарял дипломатов тридцати-процентной скидкой на блюда, а к концу кутежей к наиболее важным делегатам Заря Востока подсаживала политически активных семинолок, которые за ночь сексуальных чудес света спрашивали — по стандартам Большой Семёрки — поразительно низкую цену.

Ясно, что доплачивал им ресторан, и это должно было влетать ему в копейку. Так же, как и разница между реальной и резко сниженной, «Кавказской», стоимостью блюд и напитков.

Выяснилось, что все убытки за блюда, напитки и живность покрывали ресторану овербаевцы, но в последнее время, ссылаясь на урезанный бюджет, — перестали.

Лишённая живительных соков дохода, любовь Тариела к третьему миру остыла, но от кутежей он уже отказываться не мог, поскольку, как намекнули ему овербаевцы, единственную альтернативу визитам разноцветных дипломатов из ООН представляли визиты черно-белых соотечественников из налогового бюро. Добавили ещё, будто, несмотря на комфортабельность местной тюрьмы, бильярдов в ней не держат.

Обо всём этом — за неделю до Нателиной кончины — я узнал от самого Тариела, приехавшего ко мне за советом. Я порекомендовал ему продать ресторан, расстаться с Зарёй Востока и возвратиться в Квинс к покинутым им петхаинцам. А пока не дразнить овербаевских гусей и веселиться с делегатами, валившими в «Кавказский» после каждой победы.

Тариел казался мне пугливым, и, направляясь к нему в ресторан за десяткой, я не сомневался, что находится он в данный момент не в одном из бильярдных клубов Манхэттена, а у себя: рассаживает за стол отголосовавшихся противников апартеида.

Разноцветных дипломатов, возбуждённых состоявшимся успехом и предстоявшим разгулом, уже сажали за банкетный стол.

Но занимался этим не Тариел. Занималась этим Заря Востока.

— Где Тариел? — спросил я, но она не ответила.

Ответил — на родном ему, грузинском — попугай. Тариела, мол, нету.

— Сегодня же банкет! — возмутился я. — Конец апартеиду!

Заря Востока промолчала, а попугай крякнул по-английски:

— Апартеиду нет!

Я велел ему заткнуться, но он грязно выругался.

— Почему молчишь? — спросил я Зарю Востока.

— Сказали же тебе: его нету, — огрызнулась она.

— В бильярдной?

— В Квинсе, как ты ему и советовал! На кладбище. Там ведь у вас подох кто-то! А твой Тариел звонит и — плевать, грит, на банкет, тут у нас похороны затягиваются, — хмыкнула она.

— Как именно он сказал? — оживился я.

— Так и сказал — «затягиваются»! — осклабилась Заря Востока. — Ямку что ли недоковыряли?! Ты-то ведь отхоронился уже, кутить нагрянул! А он застрял в этом гавёном Квинсе! Уже второй раз за десять дней! Завёл, наверно, поблядушку из землячек!

— Успокойся! — сказал я. — Похороны да, затянулись.

— А то ты очень того хочешь, чтобы я успокоилась! — пронзила она меня злобным взглядом.

— Конечно, хочу! — заверил я. — Мне надо у тебя получить десятку, раз уж Тариела нету.

Заря Востока вскинула глаза на попугая и прищёлкнула пальцами. Попугай тоже обрадовался:

— Ты — жопа!

Мне было не до скандала. Обратился я поэтому не к нему:

— Что это ты, Заря Востока?

— А что слышал! — раскричалась она. — Сперва советуешь бросить меня на фиг, а потом у меня же требуешь деньги!

— Это не так всё просто, — побледнел я. — Объяснить?

— Я занята! — и снова щёлкнула пальцами.

Я показал попугаю кулак — и он сомкнул клюв. Зато весь проголодавшийся третий мир сверлил меня убийственными взглядами и был полон решимости бороться уже то ли за сверх-эмансипацию женщин в американском обществе, то ли за новые привилегии для индейцев в том же обществе.