Поскольку в те годы даже Грузия не вмешивалась в свои внутренние дела, задача была поручена особой комиссии, прибывшей из Москвы и включавшей в себя в основном гебистов. Спустя неделю в горкоме, в прокуратуре и в милиции сидели уже новые люди. Образованные комсомольские работники, которые, по расчетам комиссии, обладали лучшими качествами молодёжи: прямолинейностью и жаждой крови.

В городе наступили чёрные дни, хотя в Петхаине это осознали не сразу, ибо беда объявляется иногда в мантии избавления: новые властители стали вдруг отказываться от взяток, и лишенные воображения петхаинцы возликовали, как если бы Всевышний объявил им о решении взять производственные расходы на Себя.

Ликовали недолго. Начались облавы, но и теперь — хотя ряды торговцев быстро редели — в смертельность этой атаки они всё-таки не верили: забирали их и прежде, но до судов дело не доходило, ибо, в конце концов, кто-нибудь в милиции или прокуратуре соглашался отвести глаза. Поэтому в прегрешениях против коммерческой дисциплины петхаинцы сознавались так же легко, как в Судный день раскалывались перед небесами в преступлениях души и плоти.

Однако, в отличие не только от Бога, охотно прощавшего петхаинцам любое грехопадение, но и самих же себя, власти выказали в этот раз твёрдость характера. И, главное, последовательность. Состоялся показательный процесс — и трёх петхаинцев за торговлю золотом присудили к расстрелу.

Испортилась и погода.

Поскольку основным промыслом в Петхаине являлась подпольная торговля, которой и обязана была своею роскошью тбилисская синагога, над «Грузинским Иерусалимом» нависла опасность катастрофы, равная той, от которой два десятилетия назад избавила его кончина Сталина. Равная тогдашней угрозе выселения в Казахстан.

Впали в уныние даже прогрессисты, добывшие сведения, что власти всерьёз задумали выжечь чёрный рынок. Залман Ботерашвили — и тот растерялся, хотя, правда, тогда ещё не был раввином. Выразился он кратко, решительно и непонятно: «Бога, да славится имя Его, нету!»

Впоследствии, в Нью-Йорке, он божился, будто имел в виду не то, что сказал, а другое. По некоей технической причине Всевышний отлучился, мол, только на время. И только из Петхаина. Но и это вызвало бурный протест со стороны бруклинских хасидов, утверждавших, будто Бог ни по какой нужде ниоткуда и никогда не отлучается.

Залман не согласился с этой теорией и попытался отстоять свободу как Господнего поведения, так и собственного капризного мышления. Отстоял, ибо действие происходило в Америке, но хасиды в отместку отказали грузинской синагоге в финансовой поддержке, чем чуть её не сгубили. Залман осудил себя за разовое увлечение свободой, поспешно отрёкся от своей позиции и обещал хасидам впредь не выражаться о небесах туманно.

Сёма «Шепилов», кстати, произнёс тогда, в чёрные дни Петхаина, фразу ещё более непонятную, чем Залманово заявление о несуществовании Бога. Величие Избавителя, заявил он, заключается в том, что Избавитель не нуждается в существовании для того, чтобы принести избавление!

Скорее всего, эту информацию Сёма получил от жены, потому что избавление пришло именно через неё.

Аресты в Петхаине прекратились так же внезапно, как начались. Следствия были приостановлены, а задержанные евреи отпущены на волю. Больше того: двоим из приговорённых к расстрелу отменили смертную казнь на том основании, будто они не ведали что творили по наущению третьего, которому устроили фантастический побег из тюрьмы в духе графа Монтекристо.

Наконец, скрипнула и снова шумно закружилась пёстрая карусель сплошного петхаинского рынка, а в воздухе по-прежнему запахло импортной кожей и галантереей.

Никакого небесного знамения, как и предполагал «Шепилов», этому не предшествовало. Предшествовало этому лишь возвращение в Москву кремлёвской комиссии. Вскоре после её отъезда новые тбилисские властители, хотя и продолжали выказывать завещанную им прямолинейность, они выказывали её в жажде по отношению к столь же универсальной ценности, как кровь. По отношению к взятке. Будучи, однако, образованней своих предшественников, они то ли из осторожности, то ли из брезгливости отказались входить с петхаинцами в контакт, изъявив согласие взимать с них оброк только через одного-единственного посредника. Нателу Элигулову.

Именно тогда Сёма «Шепилов» впервые и стал в стихах сравнивать супругу с прекрасной Юдифью из Библии, спасшей единоверцев от вражеского набега. Тогда же, с лёгкой руки прогрессистов, многие петхаинские единоверцы Нателы и постановили, будто молодые отцы города допускают её к себе из того же соображения, из которого ассирийский полководец Олоферн, по приказу Навуходоносора осадивший еврейский город Ветилий, пренебрёг бдительностью и приютил легендарную иудейку. То есть, дескать, — из неистребимой мужичьей тяги к бесплатному блуду.

Доктор прорицал при этом, что поскольку бесплатный блуд, как и блуд по любви, обходится всегда дороже платного, постольку, подобно глупцу и кутиле Олоферну, малоопытные тбилисские взяточники, доверившиеся не ему, лидеру и грамотею, а Нателе, поплатятся скоро собственными головами. Причём, в отличие от добронравной Юдифи, блудница Элигулова доставит, мол, эти головы в корзине не народу своему, а хахалю, гебисту и армянину Абасову, а тот, подражая легенде, не преминет выставить их потом на городской стене. Для обозрения из Москвы.

Окажись это пророчество верным, к спасённым торговцам вернулись бы траурные дни, но неприязнь доктора к Нателе была столь глубокой, что он не постоял бы за такою ценой, — только бы раз и навсегда укрепить петхаинцев в том уже популярном мнении, согласно которому придурок «Шепилов» избрал себе в музы сущую ведьму…

Между тем, наперекор мрачным прогнозам доктора, жизнь в Петхаине продолжалась без скандала, если не считать таковым резкий рост благосостояния Нателы, лишний раз убедившей петхаинцев в том, что посредничество между евреями и властями — счастливая формула для умножения достатка.

Столь же счастливой оказалась она и в связи с другим повальным увлечением петхаинских иудеев — бегством на историческую родину. Хотя Кремль даровал Грузии либеральную квоту на еврейскую эмиграцию, в каждом случае тбилисские власти прикидывались перед будущим репатриантом, будто у них не поднимается рука выдавать выездную визу. Объясняли это, во-первых, своей привязанностью к евреям, а во-вторых, жёсткой инструкцией, предписывавшей отказывать как в случае многоценности кандидата в репатрианты, так и в случае его многогрешности.

Кандидаты спешили в ответ заверить власти, что, подобно тому как нету неискупимого греха, нету и неодолимой привязанности. И действительно, стоило кандидату передать должностным лицам количество денежных банкнот, соответствующее масштабу его прегрешений или ценности, как эти лица тотчас же находили в себе силы справиться со щемящим чувством привязанности к евреям. Что проявлялось в выдаче последним искомого документа.

Обмен мнениями и ценными бумагами — визами и деньгами — производился через Нателу.

По сведениям доктора, ввиду массового исхода евреев из Петхаина, генерал Абасов распорядился освободить тесные полки архива от трофеев, которые гебисты конфисковали за долгие годы борьбы с петхаинскими идеологическими смутьянами.

Среди трофеев хранились, кстати, и каменные амулеты, принадлежавшие Нателиной матери Зилфе. Эти трофеи, утверждал доктор Даварашвили, состояли из смехотворного хлама. Вплоть до мешочков с порошком из перемолотых куриных костей, выдаваемых когда-то за расфасованные порции небесной манны, и круглых стекляшек, сбываемых петхаинцам как запасные линзы к лорнету первого сиониста Теодора Герцля.

Единственной ценностью среди экспроприированных гебистами предметов являлась, по мнению доктора, рукопись Бретской библии, которой приписывалась чудотворная сила. Её как раз Абасов выбрасывать Нателе и не велел.