— Нет, — мотнул тот головой. — Да…

Выпил залпом браги и опять головой мотнул:

— Чтоб им всем сукам!… - и грохнул по столу кулаком.

— Я его отведу, — встал Клепкин.

— Да уж, — согласился Валентин. И на Николая глянул. — Что припозднился

лейтенант?

— Пополнение прибыло. Разбирался.

— А, ну, хорошее дело. Двигайся, выпьем. Сигареты вон бери. Трофейные.

— Пусть поест человек, — отрезала строго Мила.

Старыгина вывели, Света с Тимофеем танцы затеяли. А Санин смотрел на них и

капусту жевал, делая вид что не видит Осипову, не чувствует, как та, подперев

подбородок рукой, чуть не лежит на нем.

Странно, не нравилось ему это. Девушка симпатичная, правильная, фигура стройная

— все при ней. А не нравилась.

— Потанцуем? — спросила, засмотревшись на пару.

— Не умею, — буркнул.

— Совсем? — посмотрела ему в глаза. — Врешь ведь, — улыбнулась.

— Не лгу.

— Хочешь, научу?

— Ноги оттопчу.

— Стерплю.

— Не стоит, — глянул на нее. Женщина отодвинулась, затосковала.

Политрук Семеновский внимательно посмотрел на нее, на Николая и тихо сказал

женщине:

— Не лезь ты к нему. Женат он.

— А что я, Владимир Савельич? Я ничего.

Санин жевал капусту как траву и чувствовал себя медведем в посудной лавке. И

чего пришел?

Лена, Ленка, Леночка, — комом вставала капуста в горле.

Сколько прошло?

Кой черт с ним тогда случился, сейчас происходит? Кто она ему, что? А дышать без

нее так и не может.

Первач глотком в горло закинул, хлопнул кружку, закурил.

— Давно погибла?

— Что? — уставился на Харченко. Тот пытливо смотрел на Николая, щуря глаз от

табачного дыма.

— Жена, говорю, давно погибла?

Санин помолчал и глухо бросил:

— В июне.

Володя налил всем браги и молча поднял кружку, выпил. Крякнул, прижав кулак к

губам:

— Что земля пухом, всем ушедшим от нас, — прохрипел.

— Мертвых помнить надо, а живым жить, — высказалась Мила с заметным

раздражением. На лейтенанта покосилась: понял, о чем я?

— Вот вобьем в глотку Гитлера кол осиновый — будем жить, — кивнул политрук.

— Когда же это будет, Владимир Савельевич? — протянула женщина с тоской.

— Будет, сержант Осипова, будет.

— Скорей бы, сил ведь нет смотреть что творится, — вздохнула, начала капусту

жевать, подбирая с тарелки прямо пальцами. Взгляд задумчивый, печальный — на

Колю. А тот курил, смотрел перед собой, и вроде на смеющуюся над шутками

Шульгина Мятникову, а видел Лену. Стояла та у окна вагона и улыбалась ему. Коса

по груди вилась, ветер волосы обдувал, полоская светлые занавески на окне.

И будто живая Леночка, жива. Руку протяни — дотронешься.

Санин улыбнулся светло — Света удивленно бровь вскинула и, мужчина очнулся,

нахмурился отворачиваясь. Больше не стоит пить — грезится уже.

— Покурю, пойду, — вышел.

Сел прямо на землю у наката, ветру и снегу лицо подставляя и, тошно на душе —

хоть вместе с ним вой.

Дверь скрипнула — Семеновский на свежий воздух вышел. Поежился, закурил, на

Николая поглядывая. Руку в карман сунул, прислонился к накату, нависнув над

лейтенантом:

— Третий месяц вроде вместе, да, Коля?

— Да, — разжал тот губы, поднялся. Ясно было, сейчас политрук крутить-вертеть

начнет.

— Странно даже — третий месяц… А ни черта о тебе не знаю.

— Что-то хотите знать, Владимир Савельевич? Спрашивайте, мне скрывать нечего,

отвечу.

— Думаю, отвечал уже, — хмыкнул. — Да нет, Коля, ты не суетись, я без наезда

и подозрений. Командир ты хороший, ребята тебя жалуют, боец отличный, разведчик

можно сказать и героический Что не «язык», то в чинах, со знанием, значит,

обстановки. Одно меня мает, так, для личного интереса понять хочу — то ли

Осиповой ты мозги пудришь, то ли недосмотр чей-то.

— Вы о чем, Владимир Савельевич?

— О жене твоей, никому неизвестной, — посмотрел ему прямо в глаза. — Женат,

говоришь, а по документам-то — нет.

Санин отвернулся, потоптался, соображая, как политруку все объяснить. А никак

выходило, не поймет.

— Расписаться не успели, — бросил.

— Ага? Значит, мозг пудришь.

— Нет.

— А если в графу запишу? — пытливо уставился на него мужчина.

— Буду только благодарен.

— Даже? — не поверил. — Ну, ну. Погибла, говоришь?

— Да, — зубы сжал.

— И что, мертвую в графу записывать? — политрук не верил и не мог знать, что

своими вопросами, как в свежей ране ковыряется, а душа без него кровоточила.

— Да! — развернулся к мужчине. — Санина Елена Владимировна! Так и запишите!

Владимир Савельевич крякнул, растерявшись.

— Ну, ну, — протянул. Окурок откинул и руки в галифе, опять на Санина смотрит:

— А ведь запишу.

— Ждать буду, — даже не моргнул.

Политрук помялся, попинал бревна у блиндажа, будто снег с сапог стряхивал. И

развернулся, ушел к компании.

А Николай зажмурился от боли в груди и грохнул кулаком по накату: мать перемать

вас всех!… Ленка… Леночка…

На улицу Осипова вышла, передернулась:

— Зябко. Не замерз?

Санин затылок потер в себя приходя, папиросы достал, закурил:

— Нет.

— А мне вот холодно, — подошла вплотную к мужчине. — Не согреешь меня?

Коля мочал, в небо смотрел.

— Не нравлюсь? — прошептала с тоской.