— Значит, если я рядовая?…

— Будешь сержантом.

— А если лейтенант — будет старшим лейтенантом?

— Да.

— Замечательно!

Она искренне порадовалась и за себя и за ребят. И снова, как в прошлые разы не

решилась попросить о личной услуге — узнать хоть что-то о лейтенанте Санине.

Глава 18

За декабрь войска, наконец, продвинулись вперед, а не назад. Настроение в связи

с первыми победами было отличным. Но говорить о быстром продвижении было рано.

Николай уже понял, что война не закончится быстро. Впрочем, это понимали и

окружающие.

В феврале наступило относительное затишье и словно запоздалые Новогодние подарки,

посыпались приятные сюрпризы. Санину присвоили очередное звание, вместе с

ребятами, стоящими тогда на рубежах к подступу к Москве, наградили орденом

Красной звезды.

И пришло первое письмо из дома.

Написано оно было еще в ноябре, причем "на деревню дедушке" — лейтенанту Красной

армии, Санину Николаю Ивановичу. Как нашло адресата, было для Николая загадкой.

Сам он не любил писать, не умел складно излагать свои мысли, да и не до весточек

домой было что летом, что осенью. Но перед Новым годом было, накарябал пару

строчек, что жив, здоров, воюет. Однако слабо верил, что мама и сестренка

получат его «треугольник» — положением было слишком серьезным, многих

эвакуировали из столицы, и Николай был уверен, что его тоже уехали. Выходило же

иначе.

Капитан вчитывался в строчки, написанные ровным почерком сестры — Валюши и

словно касался ее и мамы, будто возвращался в прошлое. Сестра писала, что мама

сильно болела от переживаний за него. "Уезжать отказалась, боясь, что ты можешь

приехать, а дома никого нет, или напишешь, сообщишь о себе, а письмо не дойдет

до нас, потому что эвакуировались. Я же, как ты понимаешь, бросить маму не могла.

Хотела на фронт, но мне отказывают, да и маму жалко, тревожно за нее очень.

Живем мы нормально. Правда, осенью было очень страшно, особенно когда бомбили.

Но мы все равно верили, что фашистов откинут от столицы. Нашу страну никому не

дано победить, наш народ никому не дано сломить и поработить!

Дорогой мой братик, я очень, очень тебя люблю! И верю в тебя. Береги себя.

Мама и я, твоя егоза — Валюша".

Коля ласково улыбнулся — какой сестренка стала за этот год? Наверняка расцвела,

стала совсем взрослой.

Сложил с благоговением письмо и убрал в нагрудный карман. Вовремя — ребята с

наркомовскими пожаловали — ордена обмыть нужно, чтобы честь по чести. Да и новые

звания тоже хотелось отпраздновать. Грызов и Ефим Сумятин стали лейтенантами и

подчиненным Николая, Тимофей Шульгин — капитаном и как раз вернулся из госпиталя

после ранения.

Набилось в блиндаж человек десять из тех, кто воевал вместе с осени и остался

жив.

Гудели от души, правда не так как в ноябре — без патефона, хотя сержант, ставшая

лейтенантом, Осипова, всеми силами пыталась его достать. Патефон был, но

пластинок не было.

— Да Бог с ними, — отмахнулся Сумятин. — Вот проблема же!

— Главное есть что выпить, есть за что выпить и есть чем закусить! — выдал

тост Шульгин.

— А в Ленинграде от голода, как мухи мрут, — вздохнул Федор.

— Вот давай только сегодня без панихид! Пару часов только о хорошем, мужики,

только о хорошем. И так на душе мат перемат стоит.

— Главное фрицев погнали.

— Стоим опять.

— Так как резервы покоцали? Сейчас, погоди немного, пару дней и как ломанем до

самого Берлина.

— Ох, Петя, все б так просто было! Ломанем-то ломанем, но немец не дурак,

занятое отдавать. Выбивать каждый клочок из его пасти придется.

— И выбьем!

— Выбьем! Давайте за то, чтобы сгнили эти гады на нашей земле! Чтоб так по

зубам получили, что веками помнили! — поднял очередную кружку Федоров.

Все выпили и опять загалдели, обсуждая планы, потери, предполагая дальнейшие

события, а Мила все сидела и смотрела на Санина. Тот косился на нее, но все

больше делал вид, что слушает товарищей. Что она хотела, понять было несложно,

сложно было объяснить ей, что ничего он ей дать не сможет.

— За погибших, — подняла она кружку и в упор уставилась на капитана. — И не

долюбивших.

А вот это зря. Кружка дрогнула в руке Николая, взгляд на минуту остекленел —

Лена…

Выпил, а на закуску папиросу закурил.

Все затихли, думая о своем, вспоминая семью, погибших друзей и товарищей.

Тоскливо стало.

Шульгин помялся и встал:

— Пойду.

— К Свете? — усмехнулась с долей непонятного злорадства Мила. Капитан смущенно

крякнул и вышел.

— Что-то против Светы имеешь? — спросил ее Николай. Та папиросу из пачки

Николая взяла, закурила:

— А что ей капитан, если полковники есть?

— Ох, и язва ты, — протянул Ефим.

— Я не язва, — дернулась Осипова. — Просто вам, мужикам поражаюсь. Вроде

сильные, защитники, воины, а в некоторых вопросах дети. Даже хуже.

Грызов на Санина посмотрел: понял Коля, в чей огород камень? Тому без него ясно,

и развивать тему не хотел, но Милу понесло. Наболело видно и наружу просилось.

— Нет, ты мне скажи, Грызов, что вам мужчинам от женщины нужно? Какие такие

достоинства привлекают? Смазливость? Фигура, там? А как верность, любовь? Это в

расчет не берется?

— У вас баб, сегодня один на уме, завтра другой, — заявил Федоров, разливая

остатки спирта по кружкам.

— А у вас? Ты на себя-то смотрел?

— Нуу, завелась, — протянул Грызов, выпил и кивнул. — Пойду.

Разбегался народ от «злободневной» темы. Мила не могла этого не заметить, и все

равно продолжала развивать тему, спорить с Федоровым, единственным, кто держался

до последнего.

Николай просто ушел. Сел на топчан в углу и взял гитару, что добыл в немецком

блиндаже Ефим, да подарил командиру. Сумятин рядом пристроился, глядя, как

капитан струны перебирает. Знал, видел, что в настроении Санин спеть. И тот

затянул тихо, пронзительно:

— "Зачарованна, заколдованная, в поле с ветром когда-то обвенчана.

Ты и боль моя, и любовь моя драгоценная ты моя женщина".