Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума — фриц волю дал. Воронок-то за

разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его

освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки — волки. Микола-то,

председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино

слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену

его да сноху — молодку с ребятенком малым — то мне не принять. И Зубка с Леськой

активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и

вздернули. А Леська-то, дура, дите — че с ее возьмешь? Вона, как Алена — умишко

еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год

и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его… Умирать, паря, старики

должны, — качнулся к Дрозду. — А когда иначе — худо дело.

— Значит ты за молодых? — прищурился, ни грамма не веря.

— Больно просто получается, да? А мне хватит.

— Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?

— А че мне власть-то любить? Власть оно и есть — власть. Ты в ей значится, раб,

она те хозяин. А я не раб.

— Так и власть наша не рабская.

— Ой ли? — качнул головой. — А не буду я с тобой спорить — дурака ты есть

дурака. Щеня слепой.

— Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?

— Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?

Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом — вроде язык один, а ни

черта не понять.

— Занесло ж тебя.

— Угу. Помытарило, — в тон ответил и молчок.

— А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?

— Дочкино. А где она — твою власть спросить надобно.

Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:

— Угнали?

— А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.

И взгляд в сторону, жесткий, хищный.

— Угнали.

Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!

— Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. «Неблагонадежная».

Осьмнадцать годов девке!…

Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от

этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны,

просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили,

значит было за что… Наверное.

Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом.

В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это

можно было понять — невозможно было понять, в чем ее винят. А винили.

Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну

парту с ней села… И тоже получила — при всем классе выговаривали, словно она

враг народа.

Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с

Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых.

Может полный благодарности взгляд Вари или ее страх, почти осязаемый, жалкий.

Лена стояла на своем, упорно общалась с Шараповой, помогала с уроками, делилась

пирожками на перемене, не давала задираться на нее и дразнить мальчишкам. А как-то

пригласила к себе в гости…

Она помнит, как посмотрела на нее Варя, как обняла, всхлипнула и жарко

благодарила… но отказалась.

Помнит, как ее саму пропесочивали на собрании, винили в пособничестве дочери

врага народа. А на вопрос Лены: в чем же винят Варвару, ответили вовсе непонятно

— в том, что она не отказалась от своего отца, врага народа, значит и она враг.

А разве это что-то значит, кроме одного — Варя любит своего отца, верит ему,

верна семье, постоянна. Разве это не те самые качества, которые отличают

истинных детей своей молодой страны? Разве верность своей семье, своему отцу не

говорит о том, что этот человек будет так же стойко верен своей Родине?

Получалось, что Варю винят в том, что она не предает?

Вечером Лена решилась поговорить с Игорем на эту тему. Тот хмуро слушал, но не

перебивал. И долго молчал, прежде чем ответить. А ответил так, что она еще

больше запуталась:

"Есть вещи, которые нужно просто делать, не вдаваясь в рассуждения. Глупо идти

против коллектива, тем более против взрослых. С Варей ты больше не дружишь".

Он не сказал, он фактически приказал. Впервые. И впервые Лена не послушалась.

Правда дружба с Варей закончилась сама. Буквально через два дня после Лениного

разговора с Игорем, Шарапова не пришла в школу. Санина сходила к ней домой, но

никто не открыл, а соседи повели себя очень странно — просто захлопывали перед

ней двери, только услышав фамилию девочки.

Тогда все это как-то быстро забылось, отошло на второй план, а сейчас отчего-то

вспомнилось и навалилось виной и непонятным стыдом.

А еще в голове возникли кощунственные вопросы: так ли виновны все те, кого в чем-то

обвиняли? Что с ними стало? Так ли права всегда и во всем власть Советская?

Девушка передернула плечами, гоня прочь эти мысли, и, услышав стон за занавеской,

пошла к раненному. Дичась заглянула, боясь опять увидеть его наготу, но он был

укрыт по грудь. И смотрел на Лену словно на призрак:

— Вы… кто? — легкий акцент был типичен для прибалтийцев. Они часто бывали у

них дома, неспешные, улыбчивые и рассудительные, что ей очень нравилось, а

акцент, признаться даже забавлял. А сейчас Лена еще знала, что ее родители тоже

латыши, и ей представилось, что папа говорит так же. Улыбка сама наползла на

губы:

— Я Ле… Пчела! Вам лучше?

— Мне?… — мужчина попытался сесть, простынь поползла с груди, пугая девушку,

и она поспешила уложить раненного обратно.

— Вам рано вставать. Лежите, — заявила строго. Мужчина нахмурил брови и

хлопнул белесыми ресничками, видно пытался понять, кто эта пигалица, что

распоряжается, как командарм.

— Я вас… не знаю… А где Валя?… — огляделся и вовсе стал мрачным. Затих.

— Вы в безопасности, — заверила девушка. Но, судя по настороженному взгляду,

мужчину ее заявление не успокоило.

— Вы одна? — спросил напряженным голосом.

— Нет. Со мной лейтенант Дроздов и дед Матвей.

Сказала и осеклась: странно звучит. И мужчине видно странным показалось — бровь

выгнул, вопросительно воззрившись на девушку.