— А это вот… по-нашему называется! — И если бы Фирсов не отмахнулся во-время, долотообразный ноготь Аггея прочертил бы его по горлу.

— Ну, дохлятина! — зверея, огрызнулся Фирсов. — Вез жестов, пожалуйста!

— Ладно уж… Вот ты живешь, все тебе сладко: самый воздух тебе слаще меду. А я всему этому изнанку отыскал… хочешь, расскажу? Ну, не буду, не буду… и рычишь, а ведь не крепче того ястребенка. Легкость, вот яд. Который тем ядом отравлен, не должен боле жить. Нужно истреблять его. (— Вот видишь, оправданья да прикрасы не требую себе! Приятно подлецу свою последнюю в жизни минуту честно да выпрямленно прожить!) А если этого истребить так и истребителя самого… то же самое, а? Так гуськом и пойдет, до самого конца. Кто ж последнего-то бухнет? Кто, если Его нет, а?.. если последний подлец не захочет сам земли со всеми ее красотами покинуть, а? ответь мне, ученый!..

В эту минуту кошке, которая спала на пчховской койке, приснился, должно быть, голодный сон. В поисках еды она взобралась на полку, где хранились главные пчховские яства. Она неосторожно наступила на столярный скобель и полетела вниз. Следом за ней свалился небольшой мешок с ядрицей, и звук его паденья был такой же, как если бы упал человек. Фирсовская книжка так и не успела обогатиться ценнейшим аггеевым выводом.

С посинелыми губами, весь в обильном поту, Аггей мутно озирался по сторонам, ожидая продолжении звука. Его испуг мгновенно передался Фирсову. Оба, как застигнутые врасплох, пошли в угол, за печку, где возникла причина их испуга. Она была очевидна: кошка ежилась в углу, труся наказания за свершенную провинность. Отстранив в сторону Фирсова, близоруко наклонившегося к полу, Аггей собирался ударить кошку сапогом… и ударил бы, если бы Фирсов не поторопился открыть дверь на стук снаружи.

Пчхов вошел веселый, распаренный; проиндевелые волосы торчали из-под шапки. Быстро и решительно подошел он к Аггею:

— Чего удумал?.. — спросил он, быстро и решительно подпихнув Аггея к двери. Тот пошел не сопротивляясь, как очумелый. — Ступай и не приходи ко мне больше. Ступай — велю.

Когда он обернулся к Фирсову, тот сидел с бесформенным, разъезжавшимся от усталости, лицом. Ему противны стали слова, осквернившие ему ухо; он ненавидел свою записную книжку, где они притаились до поры. Бессмысленным, ослепшим взором глядел он в кружок света под лампой и не понимал ничего.

— Накурился, что ли? — сбоку спросил Пчхов, испытующе заглядывая за очки, полуспустившиеся с носа: лишь теперь доверился он Фирсову, должным образом поняв его подавленное молчанье.

Несколько дней Митька пропадал, и, уходя в пивную, Зинка сильней запудривала круги под глазами. (О, как она боялась утерять свое, еще не приобретенное!) В московской плутне пошли слухи о неудержимой митькиной гульбе, и это частично имело корни в подлинном происшествии, почему-то ускользнувшем от газетной хроники. В вечер, когда Аггей смущал Фирсова своей исповедью, было ограблено то акционерное предприятие, о котором Митька сговаривался с Аггеем при последнем свидании. Щекутин и курчавый Донька помогали Митьке в этом легком и выгодном деле. Впоследствии Аггею была отослана в конверте его доля — как за подвод. В крайнюю минуту благоразумие победило Митьку, и он не остановился перед нанесением подобной обиды Аггею.

Решение это Митька принял после тщательной проработки плана совместно со Щекутиным. Митька и встрече-то сочинителя с Аггеем способствовал ради отвлечения в сторону аггеева внимания.

Расставаясь с Фирсовым, он то-и-дело посматривал на часы, все же у него нашлось время посетить сестру. В письме, пересланном по городской почте, она звала его на первое, после долгого перерыва, выступление в московском цирке.

Представление протекало скучно. Безукоризненный до зевоты человек во фраке заставлял белую, с султаном, лошадь встать на колени перед публикой, но та черпала копытом песок и не хотела. — Митька поместился на галерке. Ружейные выстрелы самодельного джигита мешались с контрабандными клоунскими пощечинами, из моральных соображений запрещенными свыше, и деликатными хлопками публики. Митька рассеянно следил, как отражаются звуки в круглом сумраке купола.

В антракте Митька пошел в уборную сестры. Дежурный бейрейс, этакий костромской Иван, только обезличенный металлическими пуговицами, указал ему дорогу. Из-за дверцы, на которой такое скромное стояло цирковое имя Татьянки, раздался неодушевленный какой-то смех, точно на бумагу просыпали горох. Смех принадлежал бритому старичку в черной шапочке, сильно оттенившей его собственную бесцветность; он был, пожалуй, даже прозрачен на свет, такой он был вымытенький. Роясь в чемодане, он рассказывал что-то смешное, но смеялся только он сам. Сестра стояла посреди, в голубом трико, великолепно усыпанном по поясу голубыми блестками; женщина с безнадежными глазами и в сереньком массировала ей шею и плечи. Узкое зеркало, освещенное рядом неприкрытых ламп, отразило искривленное усталостью митькино лицо.

Митьку напугала внутренняя сосредоточенность Тани.

«Все краду», — хотел пошутить Митька на ее вопрос о времяпрепровождении, но сестра внезапно, забыв свой вопрос, вышла справиться об установке своих аппаратов. В сером халатике она показалась совсем чужою Митьке. Оттенок мужественной деловитости лежал в ее движениях, и напрасно Митька ждал, что хоть в одном нечаянном жесте проявится скрытое ее волнение.

Зато старичок сразу засуетился, поднимая с полу вещи и роняя новые.

— Скажите, вы и есть шшетовод? Мне Таниа гово-рил-а, — поправился он через силу. Митька хотел встать перед Пугелем, но тот попридержал его за плечо: — Нишего, сидит. Такой молодой! О, если б ми не был молодой, ми никогда не стал старый! Ой, как набросал. Дуняш, Дуняш… — покричал он за дверь, но никто не вошел, только ворвалась глухая, тягучая музыка. — Извиняйт, ошень волнуюсь. Я туда не хожу… — он подкупающе улыбнулся. — О, знает, штрабат! Люди хотайт веселиться. Люди не хотайт давать деньги задаром. Бараны, разве они знайт? Когда детошки оборвались, они шикайт мне! А пошему?

Скрипнула дверь, ворвалась волна медных звуков, и снова бился в дверь уборной глухой барабанный стук, — вошла Таня.

— Ты ведь первая? — приподымаясь, сказал Митька и поежился, когда за дверью рассыпался длинный звонок. — Мне, пожалуй, пора…

Сестра скинула халатик, а Пугель обдергивал черненький свой пиджачок. Лицо его стало надменно, точно ему, и никому другому, предстояло сейчас покорять зрительские сердца. Уходя, Митька обернулся на тишину и опустил глаза: привстав на цыпочки и опустив глаза, Пугель сосредоточенно крестил Таню.

На свое место он попал как раз во-время; цирк нестройным плеском приветствовал эту, доставлявшую наслаждение страхом. Не хлопал один лишь Митька. Цветные прожектора нащупывали черную петлю, свисавшую с купола. С болью сомнения Митька узнавал сестру в стройной циркачке, которая с гордой приветливостью раскланивалась по сторонам. Скинув черный свой плащ на руки подбежавшей униформе, она стала легко подыматься на высоту с обязательной улыбкой на лице.

По рядам, кругами расширяющимся кверху, пробежала тишина. Смычки, скользнув на самый верх, запели что-то тоненькое, волнующее; предостерегающе рассыпался корнет-а-пистон. Освещенная синим лучом, — а Митьке он показался оранжевым, — Таня торопливо делала что-то, присев на корточки.

— Ботинки прикрепляет, — сказал в ложе молодой, начинающий жиреть человек. Митька видел один его затылок, курчавый, как бараний курдюк. Его дама, пышная — точно держала две дыни за пазухой, — оттопыренным и сверкающим ногтем мизинца чистила апельсин.

— Как долго, — сказала дама, а в митькином воображении всплыли те ременные застежки на башмаках сестры, которые только что видел и смысла которых не понял.

Прыжок с петлей мисс Гелла Вельтон оставляла на самый конец. Машинально поправив голубой колпачок, придерживавший волосы, она вдруг раскинула руки и завращалась вокруг трапеции. Потом, недосягаемая, она посылала свои поцелуи всем, кто пришел сюда ради нее. Голос рядом заставил вздрогнуть Митьку.