Отплясав же положенное время, Чикилев быстро раскатился на своем стуле и оказался опять возле Манюкина. И опять Манюкин захлопнул тетрадь и, съежась, смотрел с тоскою на расфранченного сожителя. Тот, однако, не смутился, а лишь повращал шеей, и удушающий бант скрипуче поездил по его крахмальному воротнику.

— Гражданин! — прочувствованно заговорил Чикилев. — Весь сгорая жарким огнем, вот уже полчаса, заметьте, стремлюсь высказаться, а вы предаетесь чистописанию. Удовольствие, по-моему, не ахти какое. Только и смыслу, что не противоречит декретам! Так-то-с.

— Говорите, говорите, Петр Горбидоныч… — превежливо поерзал Манюкин. — Я всегда, как это говорится, рад… И даже сам, если позволите, интересуюсь о причинах этого… преображения вашего. Валяйте! — вдруг с истинным добросердечием махнул он.

— Мне валять нечего, — степенно возразил Чикилев. — Я к вам вежливенько подступаю, а вы лаете на меня, характерно, как пес. Чорт знает, двое интеллигентных людей не могут сговориться в течение часа…

— Да помилуйте, всего только минута и прошла, Петр Горбидоныч! — расстроенно вскричал Манюкин, потому что ему и в самом деле показалось, будто он обидел человека. — Да я всегда готов посильно облегчить вашу тяжесть, которую, как я подозреваю, вы носите на душе. Если вам нужны советы, доброе слово, наставления… я же ведь постарше вас!

— Мне чужих советов не надо… да и какие вы мне можете давать советы? — резонно отчеканил Чикилев, отбивая такт по манюкинской коленке. — Какой совет, заметьте, можете вы мне дать, если вы сами, характерно, либо с ума сойдете, либо самоубийством кончите!

— Ну, уж и самоубийством! Всегда вы шутите, Петр Горбидоныч, — подавленно заулыбался Манюкин.

— Мне не это надо. Хочу, чтоб кто-нибудь слышал меня, которого никто не слышит. Прошли, заметьте себе, те денечки, когда всякий мог не слушать меня! Дудки-с! Эх, у меня сейчас такое состояние психологии, что я, характерно, весь мир земной готов обнять от счастья, но при условии…

— Да начинайте же! — взмолился Сергей Аммоныч и сложил руки на животе, приготовляясь к исповеди сожителя. — Я и сам хотел, да все стеснялся…

— Вы, небось, все думаете: Чикилев злой человек. Жениться хочет, дурак. Чикилев — служебный автомат. Может быть, даже кривоногая каракатица, либо даже китайский самовар! Не стесняйтесь, меня на службе и не так еще обзывают. Что ж, с детства Чикилева тиранили, и Чикилев привык, но Чикилев, заметьте, знает себе цену… — Он все распалялся собственными же словами.

— Помилуйте, — привстал Манюкин, готовый хоть бы и заплакать.

— Во-первых, что есть жена? Жена является для меня тем средством, при помощи которого я удовлетворяю мои потребности, поставленные в угол жизни! — гладко прочел он и караулил манюкинские замечанья.

— Какие ж такие потребности? Эстетические, хотите вы сказать?.. — виновато поулыбался Манюкин.

— Вы вообще изувер! Характерно, я так и догадывался про вас, укорительно привскочил Чикилев.

— Да причем же тут изуверство? Чего, чего вы хотите от меня, непотребная вы человечина? — всплеснул руками Манюкин, отчаявшись в своих средствах постигнуть Чикилева.

— Погодите же, я вам все выскажу, — погрозился тот и снова раскрыл рот, но вдруг, точно ударило его, вскочил и заметался. — Пришла, пришла… — в совершенном испуге повторял он и уж выпрыгнул было из комнаты, но снова вернулся в комнату. — За воду, за воду потрудитесь внести!.. — постучал он пальцем, хрипя от негодования, и тут же незамедлительно пропал.

Ах, весна, весна была причиной чикилевскому сумасшествию. Целый день накануне кричала на телеграфном столбе (как раз против чикилевского окна) какая-то щетинистая ворона, точно звала кого-то, кто упорно ей не откликался. День мерялся с ночью и побеждал. Из окон булочных изюмными глазами поглядывали тестяные жаворонки. Снег меркнул и оседал. Людское племя, из года в год молодеющее по весне, всеми помыслами торопило эти пустоватые сумеречные деньки. Легонький, при солнце, прошел снежок; он таял, едва касался земли. Ночью, казалось, кто-то огромный дышал на город живым человеческим дыханием. В эту ночь непостижимым образом сдохла вчерашняя ворона. Мальчишки, идя в школу, потехи ради подкидывали ее вверх, но та неизменно падала на раскинутом крыле. Людские надежды на необыкновенность утроились: как будто должен был притти кто-то, щедрый и глупый, полными пригоршнями раскидывающий счастье.

И правда, с утра, в бесплодном, по-весеннему, небе слепительными купами стали округляться облака. К полудню совсем разветрилась погода. Солнце взыграло, опровергая недавнего победителя, топча кратковременную его победу. В полях краснели кустарнички, а на реке огрязнели проруби. Между окон, на припеках, оживали мухи, заслышав помоечные зовы. С сумасшедшей щедростью падали в тот день солнечные лучи на раскрытую манюкинскую тетрадь. Потом они сползли со стола, перелезли через койку Сергея Аммоныча и сплошным пятном обнимали дверь, когда позади себя Манюкин услышал шелест отворяемой двери.

На пороге стояла Клавдия, зинкина девочка. Часто, когда отсутствовал Чикилев, она приходила сюда и возилась по полу со своими черепками и тряпками, покуда Сергей Аммоныч смешно приплюскивал нос свой к бумаге. Вся в солнце, она кротко и бессловесно улыбалась Манюкину, прося позволения войти.

Петр Горбидоныч не имел лица, а скорее этакую мордочку, менявшую выражение в зависимости от того, какого сумасшествия чорт овладевал ее хозяином. Беззастенчивого цвета галстук и прическа, походившая на виток кофейного крема, не только не благообразили, а еще больше извращали его человекоподобие. Перед самой зинкиной дверью Чикилев выпустил из кармашка краешек цветного платка, примерил голос и лицо, потрогал жетончик, который вдруг стал выглядеть, как орден за самые немаловажные дела. В настроении, самом завоевательном, Петр Горбидоныч распахнул дверь…

И тут же оробел. Беспокойная его косинка, позволявшая видеть вчетверо против других, еще более усилилась. Петр Горбидоныч вошел, Петр Горбидоныч попятился. Зинка перебирала вещи в белом узелке и, судя но вздрагивающим плечам, плакала. Впрочем, время от времени она наклонялась понюхать букетик уличных фиалок. Петр Горбидоныч хоть и потерялся, но не совсем. Он обежал стол, дерзнул понюхать букетик, приулыбнулся было, но мгновенно сократился до полнейшей неприметности, едва она подняла на него заплаканные глаза.

— Я уже внесла за квартиру, Петр Горбидоныч, — вяло сказала Зинка и высморкалась. — А заднюю лестницу я все равно мыть не стану. Я по ней и не хожу…

— Заднюю лестницу вы все равно вымоете, но не в этом дело, — упористо подмигнул Чикилев, присаживаясь. — Да и какие теперь лестницы, когда апрель и всяческое дыхание весны! (— При этом Петр Горбидоныч вздохнул, послюнил палец и украдкой, под столом, затер царапину на штиблетном блеске. —) Очень волнуюсь, характерно. Птичек и вчера на площади смотрел, снегирек со снегурочкой. Купить думаю, — пускай веселятся в комнате для оживления советского быта. Так, заметьте, и не купил. Махонькие, а гадят умопомрачительно… Но птички тут только для начала, а высказаться я желаю о себе. (— Она пришивала пуговицу и не переставала вытирать слезы. —) Характерно, что я есть? Без папаши вырос, без мамаши в жизни живу. Петр Горбидоныч направо, Петр Горбидоныч налево… вверх, вниз! Стали мной помыкать, пошвыривать, подзатыливать. И стал я думать: да для чего же, думаю, сошел я в этот мир? Ага, для терпения, думаю. Вы вот бьетесь об меня, а я возьму да еще потерплю. Как один фельдмаршал сказал солдату… вдарил его и сказал: «Терпение, — говорит, — верный ход до златых эполет!» (— Эх, какая замечательная книжка, и всего-то три гривенника, а ведь столько в каждую страницу впихнуто!) А вот это, характерно, в знак особой симпатии… извиняюсь! — он поприжал концы пальцев к ладоням и, поершась чуть-чуть, подсунул на колени Зинке цветную коробку.