— Тише, Венгрося! — вскричал я гневно. — Паненка — говорю вам, не девушка, а паненка, вы слышите, Венгрося? Паненка устала. Пожалуйста, не будите ее. Разденьте и тихонько уложите в постель. Помните, Венгрося, что она сирота и тоскует по деду и что только добротой ее можно утешить.

— Ох, сирота, бедняжка, верно, что сирота, — тотчас разжалобилась милейшая Венгровская.

Мирза за это расцеловал бабусю, и мы отправились пить чай.

За чаем Мирза дурачился, забыв обо всем, но я не вторил ему, во-первых, потому, что мне взгрустнулось, а во-вторых, я полагал, что человеку солидному, ставшему опекуном, не пристало проказить, как мальчишке. В этот вечер Мирза получил нагоняй от ксендза Людвика за то, что во время молитвы, когда мы были в часовне, он выскочил во двор, влез на низкую крышу ледника и принялся выть. Разумеется, со всех сторон сбежались дворовые псы и, вторя Мирзе, подняли такой отчаянный шум, что мы не могли молиться.

— Ты что, ошалел, Селим? — спрашивал ксендз Людвик.

— Прошу извинения, но я молился по-магометански.

— Ах ты, сопляк этакий! Не смей шутить ни над какой религией.

— А если я хочу стать католиком, но боюсь отца? Что мне его Магомет!

Это была слабая струнка ксендза, и он сразу замолчал, а мы отправились спать. Мне с Селимом отвели отдельную комнату, так как ксендз знал, что мы любим поговорить, и не хотел нам мешать. Уже раздетый, я заметил, что Мирза собирается лечь не помолившись, и спросил его:

— А ты, Селим, на самом деле никогда не молишься?

— Ну как же! Хочешь, сейчас начну?

Встав на окно, он поднял глаза к луне и, простирая к ней руки, принялся протяжно взывать:

— О аллах! Акбар аллах! Аллах керим!note 2 Весь в белом, он стоял, возведя глаза к небу, и был так красив, что я не мог отвести от него взгляда.

Потом он стал оправдываться.

— Что же мне делать? — говорил он. — Не верю я в этого пророка, который другим запрещал многоженство, а у самого сколько хотелось, столько и было жен. К тому же, говорю тебе, я люблю вино. Но сменить магометанство на другую религию мне не разрешают, а в бога я верю и нередко молюсь как умею. А впрочем, что я в этом понимаю? Я только знаю, что есть господь бог, и все тут.

Через минуту он уже заговорил о чем-то другом.

— Знаешь что, Генрик?

— Что?

— У меня великолепные сигары. Мы уже не дети и можем курить.

— Давай.

Мирза вскочил с постели и достал коробку сигар. Мы закурили и, улегшись, молча затягивались, тайком друг от друга сплевывая за кровать.

Вскоре Селим снова окликнул меня:

— Ты знаешь, Генрик? Я так тебе завидую! Ведь ты уже на самом деле взрослый.

— Надеюсь.

— Это потому, что ты опекун. Ах! Если бы и мне оставили кого-нибудь на попечение.

— Не так-то это просто, и, наконец, найдется ли на свете вторая такая же Ганя? Но знаешь ли, — продолжал я тоном взрослого многоопытного человека, — знаешь, я думаю даже школу больше не посещать. Имея дома такие обязанности, нельзя ходить в школу.

— И-и… пустое. Ты что же, больше не будешь учиться? А высшая школа?

— Как тебе известно, учиться я люблю, но долг превыше всего. Разве что родители пошлют Ганю вместе со мной в Варшаву.

— И не подумают.

— Покуда я в гимназии, конечно, нет, но когда я стану студентом, они мне ее отдадут. Ты что, не понимаешь, что такое студент?

— Как же! Как же! Это возможно. Ты будешь ее опекать, а потом женишься на ней.

Я так и сел на постели.

— Да ты ошалел, Мирза!

— А почему бы нет? В гимназии еще не разрешается жениться, но студентам можно. Студенту можно иметь не только жену, но и детей. Ха-ха-ха!

Однако в эту минуту ни права, ни какие бы то ни было привилегии студентов меня нисколько не интересовали. Вопрос Мирзы озарил, точно молнией, те стороны моего сердца, которые для меня самого были еще темны. Тысяча мыслей, словно тысячи птиц, мгновенно пронеслась у меня в голове. Жениться на моей дорогой, любимой сиротке — да, это было как молния, по-новому озарившая мои мысли и чувства. Мне казалось, что в темноту моего сердца кто-то внезапно внес свет. Любовь, хотя и глубокая, но до этой минуты братская, сразу порозовела от этого света и согрелась неведомым теплом. Жениться на ней, на Гане, этом светловолосом ангелочке, на моей обожаемой, беспредельно любимой Гане… Уже тише, вдруг ослабевшим голосом я повторил, как эхо, прежний вопрос:

— Да ты ошалел, Мирза?

— Готов биться об заклад, что ты уже в нее влюблен, — ответил Мирза.

Я ничего не возразил, погасил свет, потом схватил угол подушки и стал осыпать его поцелуями.

Да, я уже был в нее влюблен.

На второй или третий день после похорон приехал вызванный депешей отец. Я трепетал при мысли, что он отменит мои распоряжения относительно Гани, и до известной степени мои предчувствия сбылись. Отец похвалил и обнял меня за рвение и добросовестность в исполнении возложенных на меня обязанностей; это, видимо, его порадовало. Он даже несколько раз повторил: «Наша кровь!» — что говорил лишь тогда, когда бывал очень мною доволен; ему и в голову не приходило, насколько это рвение было корыстным, но распоряжения мои ему не слишком понравились. Возможно, что отчасти причиной тому были преувеличенные рассказы мадам д'Ив, хотя действительно в последние дни после той ночи, когда чувства мои наконец дошли до сознания, я сделал Ганю первым лицом в доме. Не понравился ему также проект дать ей такое же образование, какое должны были получить мои сестры.

— Я ничего не отвергаю и не отменяю. Это дело твоей матери, — сказал он мне. — Она решит, как захочет. Это по ее части. Но следовало бы подумать, как будет лучше для самой девушки.

— Но, отец мой, ведь образование никогда не помешает. Я неоднократно слышал это из твоих уст.

— Да, мужчине, — ответил он, — потому что мужчине оно дает положение, но другое дело женщины. Образование женщины должно соответствовать тому положению, какое ей предстоит занять в будущем. Такой девушке достаточно среднего образования; ей не нужны французский язык, музыка и тому подобное. Имея среднее образование, Ганя скорей найдет себе мужа, какого-нибудь честного чиновника…

— Отец!

Он с изумлением взглянул на меня.

— Что с тобой?

Я покраснел как рак. Кровь чуть не брызнула у меня из щек. В глазах потемнело. Сопоставление Гани с каким-то чиновником показалось мне таким кощунством по сравнению с миром моих грез и надежд, что я не мог удержать возглас возмущения. И кощунство это поразило меня тем больней, что оно исходило из уст моего отца. Это было первое столкновение с действительностью, окатившей словно холодной водой горячую юношескую веру; первый снаряд, брошенный жизнью в волшебный замок иллюзий; то первое разочарование, от горечи которого мы защищаемся пессимизмом и неверием. Но, как раскаленное железо, когда упадет на него капля холодной воды, только зашипит и вмиг обратит ее в пар, так и горячая душа человеческая; при первом прикосновении холодной руки действительности она, правда, вскрикнет от боли, но через миг согреет собственным жаром и самое действительность.

Вначале слова отца тяжело меня ранили, но вместе с тем странно подействовали: я испытывал чувство обиды не против отца, а как будто против Гани; вскоре, однако, силой того внутреннего сопротивления, которое присуще только юности, я выбросил их вон из своего сердца, и выбросил навсегда. Отец не понял моей вспышки и приписал ее чрезмерному увлечению принятыми на себя обязанностями, что, впрочем, было естественно в моем возрасте, и это не только не вызвало в нем гнева, а скорее польстило ему и даже ослабило его предубеждение против высшего образования Гани. Я условился с отцом, что напишу матери, которая собиралась еще долго пробыть за границей, и попрошу ее окончательно решить этот вопрос. Не помню, написал ли я еще когда-нибудь столь же горячее письмо. В нем я описал смерть старика Миколая и его последнее слово, мои желания, опасения и надежды; затронул струнку жалости, которая всегда так живо трепетала в сердце моей матери; изобразил угрызения совести, неизбежно ожидавшие меня, если бы мы не сделали всего, что было в наших силах, — словом, по моему тогдашнему разумению, письмо это было подлинным шедевром в своем роде и не могло не произвести должного действия. Несколько успокоившись, я стал терпеливо дожидаться ответа, который пришел сразу в двух письмах: ко мне и к мадам д'Ив. Я выиграл бой по всем линиям. Мать моя не только давала согласие на высшее образование Гани, но даже настоятельно его рекомендовала. «Я бы очень желала, — писала моя добрая матушка, — если это не противоречит воле отца, чтобы Ганю во всех отношениях почитали членом нашей семьи. Мы должны это сделать в память Миколая, в память его любви к нам и самоотверженной преданности». Итак, победа была огромная и полная, и триумф мой всем сердцем разделял Селим, которого все, что касалось Гани, интересовало так, словно он сам был ее опекуном.