Замужество и деньги, Франция и Шотландия, деньги и замужество…

Апатично раскладывая пасьянс (мысли мои были заняты все теми же неотвязно мучившими меня проблемами), я услышала, как дамы щебечут и хихикают над только что принесенным пакетом. «Идите сюда! — раздраженно крикнула я. — Над чем вы там смеетесь?»

Екатерина Грей, выступив вперед на коротких ослиных ножках, с реверансом протянула переплетенный в красную кожу томик и уставилась на меня пустыми желтыми глазами. Пусть она мне кузина, семейного духа в ней ни на грош! А еще выставляет себя ближайшей родственницей, похваляется правами наследницы и при всяком случае норовит уязвить. Я оскалилась.

— Доставили книги, — сказала она своим омерзительным школярским голоском, точь-в-точь как у покойницы Джейн. — Вот эта — из Женевы. Против Вашего Величества.

— Что? Против меня?

— Полоумный шотландец, изгнанный с родины, напыщенный пустозвон, бродячий проповедник, госпожа, — поспешно вмешалась Кэт Кэри, которая всегда замечала, что Екатерина хочет меня задеть, — жалкий попик по фамилии Нокс выпустил совершенно смехотворный памфлет…

Анна Уорвик поторопилась ее поддержать:

— С нелепейшим названием «Первый зов трубы против чудовищного воинства женщин…»

— Женщин?! — вскричала я.

— Нет, мадам, — наставительно пояснила Екатерина, — даже не против нас, членов королевского рода, но исключительно против королев…

Членов королевского рода? Во мне закипала злость. Осторожней, кузина, не заносись!

Я схватила книгу.

— Так что он пишет?

Екатерина не могла смолчать:

— Пишет, что владычество женщин противно природе, мало того, противно Божьей воле…

Я взорвалась:

— Значит, и я, и моя сестра, и все мои сестры-королевы по всему миру — значит. Господь со своим Провидением ошибся в нас?

Я бросила карты Екатерине в лицо, книгу — в огонь.

— Глупец! Этот человек — глупец!

Конечно, глупец! Как бы я стала королевой, если б не по воле Бога, который избавил меня от сети ловчей и от словесе мятежна и сквозь тьму опасностей привел на этот трон?

Но вот она снова, эта вечная песня советников и ухажеров: я не могу править, мне нужен мужчина.

К чертям собачьим!

Екатерина вцепилась в эти дурацкие доводы, словно терьер в крысу, и продолжала вещать.

— Он говорит, — нудела она, — в природе лев не склоняется перед львицей, как и любой другой зверь, но петух главенствует над курицей, баран над овцой, самец над самкой. Власть королевы разлагает мужчин, ставит их ниже скотов! — Она помолчала. — Но если Ваше Величество выйдет замуж…

— Господи Иисусе! — возопила я в ярости. — Придержи свой дерзкий язык. Еще одно слово, и, клянусь, я отправлю тебя в Тауэр!

Власть королевы разлагает мужчин…

— Я тебя разлагаю, Робин? — спросила я, кокетливо надувая губки.

Робин был из тех, кто за словом в карман не лезет.

— Разлагаете меня, мадам? Хорошо бы! Да я и мечтать не смею о подобном счастье!

Хоть один друг у меня есть! И чем больше умножались мои заботы, тем больше он доказывал свою дружбу. Когда я возвращалась после заседания совета, наморщив от тревоги лоб (Шотландия, Франция, деньги, брак, наследование — мысли вертелись в голове ловящими свой хвост кошками), он ждал вместе с егерями, его светлое лицо и лучезарная улыбка манили к себе приветным маяком после долгих часов с их старыми серыми сиятельствами, после долгих часов раздумий, сомнений, компромиссов.

В то лето…

Вы меня осуждаете?

Выслушайте сперва, как все было, как легко, как сладостно…

Потом, если хотите, осуждайте.

«Охота, — убеждал Робин, — единственное противоядие от государственных забот, от долгих часов в жарко натопленных, дымных комнатах, от поздних бесед, когда глотаешь лишь перегретый воздух, ночные испарения и чад догоревших свечей». Так что у него всегда были наготове соколы и гончие, мишени для стрельбы из лука, новый жеребчик или кобыла для Ее Величества.

— Любите своих четвероногих подданных, мадам, — настаивал он, — ибо они все вас обожают и все служат вам верой и правдой!

И я постепенно узнавала тайный мир саврасок и каурок, сивок и буланок, коняшек и клячонок, как он их называл: только в моих конюшнях мы держали больше трех сотен лошадей, не считая боевых коней, курьерских скакунов, запряжных и вьючных лошадей, мулов и турнирных тяжеловесов.

— Едемте, Ваше Величество, — настаивал Робин, будто он — повелитель, а я — горничная. — Мои загонщики видели кабана в молодой роще и оленя с оленихами в дальнем лесу — отсюда скакать час!

— Кому час? — пытала я со смехом. — Нам или тем улиткам, которые плетутся сзади и воображают себя наездниками?

— Мадам, о ком я могу думать, как не о вас?

Когда я выходила с утомительной аудиенции, он был рядом. Когда я входила в присутствие, он был рядом. Когда я просыпалась утром, он был уже на ногах, его паж ожидал у моей двери с вопросом, как я почивала; вечером он не смыкал глаз, пока Парри или Кэт не присылали сообщить, что я отошла ко сну.

Он был не один. Все мои лорды, все послы и посланники, придворные и прислужники до последнего судомоя оказывали мне всевозможные знаки внимания. Как я наслаждалась! Я питалась их обожанием, потягивала его, как сладчайший напиток, и с каждым глотком все больше входила во вкус. Зачем отказываться от этого, становиться собственностью одного-единственного мужчины? Первые герцоги и графы Англии склоняли предо мною колена: наследственный граф-маршал, герцог Норфолк, мой престарелый обожатель Арундел, угрюмый Шрусбери, владетель северо-западных низин, — все боролись за право поцеловать мой мизинчик. Однако звенящий смех Робина, его бурлящее, как шербет, искрометное веселье затмевали все их потуги на галантное ухаживание.

— Лорд Роберт — искусный льстец, — услышала я как-то слова Сесила, сказанные посланнику Габсбургов в паре шагов от меня.

Я рассмеялась. Я понимала: он хотел, чтобы я услышала. Уловила ли я нотку горечи? При всей свой одаренности Сесил не был говоруном, не умел заставить слова скакать и резвиться, парить, взмывать и падать, щекотать ум, ухо, сердце смеющимся весельем, как умел Робин.

Нельзя сказать, что его легкий язык был по душе всем.

«Он слишком много говорит! — ворчал герцог Норфолк. — Его болтовня унижает ваше королевское достоинство, оскорбляет ваше королевское ухо!» Для новичка при дворе юноша был чересчур прямолинеен! Однако, глядя на его бледное, некрасивое лицо с глазами навыкате и оттопыренной, как у всех Норфолков, губой, я понимала его ревность. По крайней мере он говорил открыто, злобно шипя, за спиной же у Робина: «Захудалый дворянчик, выскочка, отродье предателей, плебей!»

Вот она, кровь Норфолков! При моем отце его дед ненавидел «выскочек» Сеймуров, занявших, как он считал, его место возле короля. Но где были Норфолки и Говарды, когда я так в них нуждалась? Поддерживали Марию! Робин — мой друг, верный в самые трудные времена! Он принадлежит мне, не Папе, не отцу, и, уж разумеется, не жене, он самый испытанный товарищ…

Скрипки заиграли вступление к медленной паване. Ритмично вздохнули деревянные духовые инструменты. В другом конце залы я видела Робина: он выступал, яркий, как фазан, в шелковом прорезном камзоле цвета опавших листьев на коричневой атласной подкладке, золотистое перо на коричневом бархатном берете нежно касалось жемчужной серьги в ухе. Он протискивался сквозь толчею придворных, чтобы испросить честь повести меня в танце.

Голос Сесила прозвучал, по обыкновению, тихо:

— Барон фон Брюмер, посланник Габсбургов, спрашивает, как означить положение лорда Роберта при вашем дворе в письмах к императору Фердинанду?

— Лорда Роберта? — Я смотрела, как Робин приближается ко мне своей упругой походкой, улыбаясь особой, только мне предназначенной улыбкой. — Скажите, что он — мой друг.

— Друг Вашего Величества?

Бесцветные глаза Сесила были пусты, почти прозрачны. Дурацкий вопрос! К чему он клонит?