— Да уж постарайтесь! — Отец был чем-то очень доволен. — Когда Мэриан настроится на стряпню, она заставляет человека забыть, что любому аппетиту есть предел. Только не вздумайте ей рассказывать всякие басни про новомодные шляпки, а то она тут же отправит заказ этим ребятам, что высылают товары по почте, и выбросит мои денежки на глупую мишуру. У нее уже есть шляпка.

Но мать этих слов как будто и не услышала. Она знала, что отец просто так болтает. Она знала, что, стоит ей чего-то по-настоящему захотеть и сказать отцу, тот в лепешку расшибется, лишь бы ей эту штуку достать. Она подлетела к столу с кофейником, снова налила всем, поставила кофейник поближе, чтоб был под рукой, и уселась за стол сама.

Я думал, что эту историю со шляпками она выдумала как уловку, чтобы помочь отцу уговорить гостя остаться. Но она, не откладывая дела в долгий ящик, начала приставать, чтоб он описал дам, которых видел в Шайенне и других городах, где могли уже появиться новые моды. А он сидел, спокойный и приветливый, и рассказывал ей, что там носят шляпки с широкими мягкими полями, со множеством цветов на тулье и с прорезями в полях, через которые пропускают шарф и завязывают в виде банта под подбородком.

По-моему, страшно глупо, когда взрослый мужчина ведет такие разговоры. Но этого Шейна они вовсе не смущали. И у отца вид такой был, будто он полагал, что тут все вполне нормально, хотя и не особенно интересно. Он в основном слушал их болтовню с добродушным спокойствием, только пытался время от времени влезть со своими рассуждениями об урожае или о бычках — и замолкал, и снова пробовал — и снова сдавался, покачивая головой и глядя с улыбкой на этих двоих. А дождь снаружи был где-то далеко-далеко, и ничего он не значил, потому что дружеского настроения и тепла у нас в кухне хватило бы, чтобы согреть весь мир.

А потом Шейн начал рассказывать о ежегодной выставке скота в Додж-Сити, и тут уже отец заинтересовался и загорелся, пока наконец мать, не сказала:

— Смотрите, солнце светит.

Солнце сияло, такое чистое и яркое, что сразу захотелось выбежать наружу и вдохнуть сверкающую свежесть. Отец, должно быть, почувствовал то же самое, потому что вскочил и радостно закричал:

— Пошли, Шейн! Я вам покажу, что в этом буйном климате делается с моей люцерной. Да она тут просто у тебя на глазах растет!

Шейн отстал от него всего на шаг, но я до дверей добрался первым. Мать двинулась следом и остановилась на крыльце, глядя, как мы все трое несемся, выбирая дорогу среди луж и высоких зарослей травы, сверкающей от дождевых капель. Мы обошли всю ферму, ничего не пропуская, отец говорил без умолку, и уже много недель собственные планы не вызывали у него такого восторга. И совсем уж он разошелся, когда мы оказались за сараем; отсюда было хорошо видно наше небольшое стадо, рассеявшееся по всему пастбищу. Но тут отцу пришлось замолчать. Он заметил, что Шейн не особенно его слушает. Отец просто язык проглотил, когда увидел, что Шейн смотрит на пень.

Этот пень был единственным темным пятном на всю ферму. Он торчал посреди расчищенного места за сараем, как старая засохшая болячка, он весь ощетинился зазубринами сверху, этот последний остаток какого-то громадного дерева, которое умерло, должно быть, задолго до нашего приезда в эту долину и в конце концов было повалено жестокой бурей. Пень был страшно большой; я давно уже решил, что, если б его выровнять сверху, так на спиле хватило бы места накрыть ужин для многочисленной семьи.

Только ужинать эта семья все равно не смогла бы, потому что близко к нему было не подойти. Громадные старые корни, некоторые толще меня, горбами выпирали во все стороны, растопыривались и впивались в землю так, будто собирались продержаться здесь целую вечность и еще немножко после нее тоже.

Отец брался за этот пень снова и снова, он долбил корни топором с того самого дня, как закончил огораживать кораль. Только даже при его напористости дело шло медленно. Древесина была такая твердая, что он не мог с одного удара всадить топор глубже чем на четверть дюйма. Я думаю, это был старый каменный дуб. Деревьев этой породы не много попадалось так далеко в глубине Территории, но те, что были, вырастали громадные и крепкие. Мы эту породу называли «железный дуб».

Отец пытался выжечь его, обкладывая хворостом. Однако этот старый пень просто глумился над огнем. От поджаривания древесина как будто становилась еще тверже, чем раньше. Так что пришлось отцу отвоевывать один корень за другим. Только у него никогда не оставалось на это достаточно времени. В тех редких случаях, когда он по-настоящему из-за чего злился, он топал к этому пню и начинал грызть очередной корень.

И сейчас он подошел к пню и пнул ногой первый подвернувшийся корень — сердито так лягнул, он всегда его пинал, когда проходил мимо.

— Да, — сказал он. — Он как мельничный камень у меня на шее. Единственная дурость на всю ферму, которую мне никак выковырять не удается. Но я с ним управлюсь. Еще не выросло такое дерево, чтоб устояло перед человеком, у которого хватит силы и воли долбить его.

Он так смотрел на этот пень, как будто это живой человек перед ним раскорячился.

— Вы знаете, Шейн, я столько времени враждую с этой штуковиной, что у меня к ней появилось вроде даже расположение какое-то. Она крепкая. А я уважаю крепость. Это — хорошее свойство.

Он побежал дальше, его переполняли слова, он с радостью их выпаливал — и вдруг заметил, что внимание Шейна снова отключилось: он прислушивался к какому-то дальнему звуку. Ну да, это лошадь приближалась по дороге.

Мы с отцом повернулись тоже и посмотрели в сторону городка. Вскоре в просвете между деревьями и высокими кустами в четверти мили от нас появился гнедой конь с высоко поднятой на длинной шее головой, запряженный в легкую повозку — бакборд 9. Грязь взлетала из-под копыт, но не особенно обильно, и конь шел легко.

Шейн покосился на отца.

— По такой дороге не поедешь… — мягко сказал он. — Ну, Старрет, лгун из вас неважный, вот и попались…

И тут же его внимание вновь обратилось к повозке, и он настороженно и внимательно уставился на человека, устроившегося на плавно покачивающемся сиденьи.

У отца замечание Шейна вызвало только смешок.

— Это запряжка Джейка Ледьярда, — сказал он, и двинулся к проезду, проходящему по меже между нашей и соседской изгородью. — Я так и думал, что он покажется здесь на этой неделе. Надеюсь, он привез тот культиватор, что я хотел.

Ледьярд, маленький человечек с мелкими чертами лица, был бродячим торговцем; он появлялся каждые пару месяцев с товарами, которых нельзя было найти в универсальном магазине соседнего городка. Товары Ледьярда возил на грузовой повозке, запряженной парой мулов, старый седой негр, который рот боялся открыть без разрешения. А сам Ледьярд доставлял товары покупателям на своем бакборде, заламывал зверские цены и собирал заказы на следующий приезд. Я его не любил, и не только потому, что он вечно нахваливал меня, чтобы подлизаться к отцу, хотя вовсе не думал обо мне ничего хорошего. Он слишком часто улыбался… а настоящей доброты и дружелюбия в этих улыбках не было и в помине.

Пока мы добрались до крыльца, он уже завернул в наш проезд, натянул вожжи и остановил коня. И тут же спрыгнул на землю, выкрикивая приветствия. Отец вышел ему навстречу. Шейн остановился у веранды, опершись о крайний столбик.

— Вот он тут, — сказал Ледьярд. — Красавец, о котором я вам рассказывал!

Он сдернул с повозки парусину, и солнце ярко засияло на блестящих частях нового семилемешного культиватора, лежащего на досках платформы.

— Это — самая лучшая покупка из всего, что я в этот раз привез!

— Хм-м-м-м, — сказал отец. — Вы попали в самую точку. Это как раз то, что я хотел. Но когда вы начинаете кудахтать про самую лучшую покупку, это всегда означает большие деньги. Ну, так какая же цена?

— Н-ну… — Ледьярд не торопился с ответом. — Он обошелся мне дороже, чем я рассчитывал, когда мы с вами прошлый раз говорили. Вы можете подумать, что это малость круто. А я так не думаю. Ничуть не круто за такого красавца, новенького, с иголочки. Он вам столько труда сбережет, что вы разницу покроете в один момент. А управляться с ним так легко, что даже вот этот мальчик скоро сможет на нем работать.