Глухая паника ползала саранчой под кожей, кусая нервные клетки, и при особо сильных укусах девушка вздрагивала. Невидимый кукловод уже намотал ее нервы на свой указующий палец и заставлял подчиняться его приказам.

— Не вышло из тебя Деи для Гуинплена, — голос Элины растрескивался, как некачественный фарфор, после каждого произнесенного слова.

— Что за Гуплен? — не понял мужчина, которого меньше всего сейчас заботили какие-то выдумки в бреду.

— Гуинплен, — по слогам повторила она и всхлипнула, ощущая верхней губой соленую слезинку.

Ее афалиновые глаза ярче, чем когда-либо, светились серебром в тусклом свете гаражной лампы. Она смотрела на него не взглядом обиженной женщины — взглядом человека, слишком сильно верившего другому человеку и совершившим тем самым непростительную ошибку. Это взгляд разочарования.

— Кто же может быть виноват в том, что произошло? В том, что я добровольно встала на колени на коврике у твоих ног и позволила надеть на свою шею ошейник.

— Не городи чушь, — злобно бросил Дмитрий; его уже трясло от ярости за ее слабость. — Какого черта ты разнылась?! Твои рыдания не спасут нас, только убьют.

— Нас убил ты. Даже не дал нам родиться. За руку отвел на эшафот, нашептывая нежные слова о том, что будет не больно. А я верила.

— Замолчи.

— А то что? Поглумишься над уродиной? Тыкнешь в меня пальцем? Больше меня этим ты не обидишь.

Футболка Элины, когда-то бывшая цвета морских водорослей, покрылась пятнами грязи и влажными разводами от слез. Она подтянула к лицу, скованные наручниками руки, и вытерла о рукава слезы. Должно быть, брусьяная помада, которой она так хотела привлечь его внимание, размазалась по лицу. Теперь эта улыбка стала сигнальным маячком раненого солдата. В войне под названием любовь, как правило, больше жертв, чем победителей.

— Ну что, — снова заговорила девушка, — похожа я на Джокера?

— Прекрати меня мучить.

Нервный, кашляющий, отрывистый смех девушки резал глубокими ранами его слух.

— Смотри на меня! — Отчаяние вырвалось из ее горла свистящими звуками. — Смотри! Я не так прекрасна, как твоя Валери. И меня, а не ее держат в этом гараже на привязи. Ну точно, как бешеную собаку, — всхлипнула она. А что я такого сделала? Поверила красивому и привлекательному хозяину, что он сделает мою жизнь лучше? Собака сама виновата — глупость наказуема.

— Ты не собака, Лина. — Голос Димы опустился до еле слышного шепота. В нем в данный момент гибли целые отряды смертников, рискнувших сделать этот роковой шаг. — Ты не уродина, — протолкнул, точно ком в горле, слова он. — Не уродина!

— Нравится мое лицо? Вот сейчас оно отражает мой внутренний мир! Благодаря тебе. Ты сделал меня калекой в душе, а никак не этот изъян.

— Прости меня, Лина…

— Уродство не бывает внешним. Оно только внутреннее, — продолжала говорить Элина в забытье. — Подумаешь, человеку не хватает красоты. Рано или поздно природа отберет у нас любую красоту, любой фантик будет отправлен в урну. А вот, когда человеку не хватает души — это беда. Без нее конфетка быстро сгнивает, какой бы дорогой она не была.

— Что мне сделать, чтобы ты простила меня, Лина?

— Для начала, хотя бы не называй меня так. Линой меня зовут только ублюдки. Их всего два: ты и бывший муж.

— А Элей можно?

— Нет.

— Эля! Лина! Элина! — вскричал мужчина и звякнул наручниками, вырываясь из поганого железа. Быть так близко к любимой женщине, на расстоянии вытянутой руки, и так далеко, за сотни тысяч километров от ее души, — невыносимо. — Все будет хорошо. Мы выберемся.

— Даже если так. Наши дороги уже разошлись.

— Не говори…

— Не приказывай, что мне делать, а что нет! Не смей, черт возьми!

Дмитрий, словно зверь на цепи, метался из стороны в сторону. Что же он наделал со своей жизнью. Просто сжег ее, точно надоевшую книгу с дешевым сюжетом. Вырвал из нее лист за листом самые лучшие и светлые страницы. Вовремя же он забыл, что автор сей гадкой писанины — он сам.

— Лина…

— Дай мне насладиться последними минутами тишины в грязи этого гаража. Ты угадал: я всегда мечтала умереть именно так, — бессильно огрызнулась она, проигрывая страху, что щупальцами рыскал по ее липкому от пота телу, и в помещении застыла молекулами воздуха тишина.

Не вышло из тебя Деи для Гуинплена… Не вышло. Ведь ты зрячий, а глазам никогда не увидеть того, что видит сердце…

Если он желал женщину, ему приходилось добиваться ее, а чаще — покупать, тем или иным способом.

Джон Кутзее «Бесчестье»

Золотистые лучи георгиново-желтого сквозь стекла очков солнца пританцовывали на всех поверхностях роскошного особняка. Мужчина поднял взгляд к светлому, без единого темного пятнышка, синему небу. Оно бриллиантовой дымкой отражалось в его глазах. Достаток и обреченность на сытое, фешенебельное, даже люксовое проживание виделось ему чем-то данным по праву рождения, на что он имел все нужные документы с печатями и подписями.

— Быть Александром Янгом — сплошной кайф, — самодовольно пропел молодой человек и прошлепал босыми ногами к бассейну.

— Убери фамилию — и станешь просто Александром. Не факт, что жизнь продолжит быть таким кайфом, — ответил ему друг, потягивавший коктейль, расположившись в шезлонге.

— В этом вся и соль, Димитрос.

— Мы не на греческом острове, черт тебя дери. Кончай называть меня Димитрос, а то нахлобучу тебе прямо на твоей крутой вилле. И ничего мне не будет, Санек.

— Теперь ты кончай называть меня провинциальным Саньком. От такого Санька, в тулупе и с единственной буханкой хлеба на ужин, меня отделяют триллионы миль.

— И эти мили между вами проложила твоя фамилия?

Алекс кивнул с полным осознанием своей безупречности и неуязвимости. Он любил этот мир и боялся его одновременно. Родись с нужной фамилией, за которой шуршат зеленые бумажки с лицами выдающихся политиков, — и ты бог, на которого жалкие плебеи взирают с немым раболепием, с открытым в жадности до того, чтобы урвать глоток воздуха, каким он дышит, ртом. Однако есть и другой сценарий, по которому ты можешь родиться обычным человеком и всю жизнь быть не более пыли под ногами королей этого мира. Во избежание сего он возносил молитвы своему собственному золотому тельцу.

— Откуда в тебе столько этой неукротимой спеси? — хмыкнул друг. — Здесь только мы с тобой, нефиг воспевать свою надоевшую всем фамилию.

— Ты, Дмитрий Аркадьевич Туманов, не должен забывать, кто тут свет и тьма. Кто воплощает в себе все и вся!

Разбежавшись и взяв побольше воздуха в легкие, мужчина прыгнул в бассейн, оставляя за собой эхо смеха. Смеха, словно бы отражающегося от стен стеклянного лабиринта, летящего к трону своего хозяина. Смех надменный, барский, горделивый. Смех, от которого, любые другие троны трещат по швам и разваливаются кусками былого могущества.

Каштановые волосы Алекса, ставшие за лето оттенка выгоревшего оранжевого, скрылись под толщей чистейшей джинсово-синей с карибско-зелеными переливами воды, расплескивая каплями свою необузданность и безбашенность во все стороны.

Туманов взирал на лучшего друга с некоторой тоской. Тоской по чему — он и сам не знал. Люди их статуса всегда тоскуют по каким-то недостижимым им вещам. Они никогда их не имели ввиду того, что золотые горы скрывали обычную жизнь за тюремными решетками. Чертовски дорогими, инкрустированными алмазами, но все же решетками. Сколько он помнил себя и Алекса (а это, наверное, с пеленок), они всегда купались только в самых престижных водоемах мира. Речка или озеро в Питере? Слишком мелко. Но чего-то ему упорно не хватало, и это неизвестное, недостающее чувство грызло червяком его нутро.

— У тебя никогда не было ощущения, будто мы что-то упускаем? — прокричал Дмитрий.

— Деньги? Всех не заработаешь, хотя отец пытается. Он та еще акула бизнеса. Тебе повезло, что у твоего другая отрасль. А то бы его голова уже тоже была у нас на трофейной полочке.