Когда у него испортились и повыпадали все зубы, да так, что даже протезы было не на что закрепить, Коннигсвассер написал в своем дневнике:

«Если жизненная материя смогла развиться настолько, чтобы выйти из океана, где жизнь была действительно приятной, она, безусловно, сможет пойти в своей эволюции дальше и вырваться из тел, которые, при ближайшем рассмотрении, приносят ей сплошные неудобства».

Не подумайте, что он был ханжой по отношению к телам, нет, и людям с красивыми, здоровыми телами он вовсе не завидовал. Просто он считал, что от тела больше хлопот, чем пользы.

Он не очень надеялся, что при его жизни люди разовьются настолько, чтобы выйти из своих тел. Ему лишь очень хотелось, чтобы это произошло. Как-то Коннигсвассер, сосредоточенно думая об этом гулял по зоопарку в своей тенниске. Он остановился возле одной из клеток посмотреть, как кормят львов. Дождь перешел в мокрый снег, доктор направился домой. По дороге он обратил внимание на толпу у края лагуны — кто-то утонул.

Свидетели утверждали, что утопленник — человек пожилой — прямиком вошел в воду и, ничуть не меняясь в лице, шел и шел вперед, пока не скрылся под водой. Взглянув на жертву, Коннигсвассер сказал себе, что причина самоубийства ему вполне понятна — с таким лицом на этом свете делать нечего. Коннигсвассер пошел своей дорогой, и, уже почти вернувшись домой, он вдруг понял, что на берегу лагуны лежало его собственное тело.

Коннигсвассер вернулся к телу, которое все еще безуспешно пытались откачать, вошел в него и отвел домой, главным образом делая одолжение городским властям. Дома он завел тело в чулан, а сам снова вышел из него.

С тех пор он пользовался телом только от случая к случаю, например, когда нужно было что-то написать или перевернуть страницу книги. Кроме того, он периодически подкармливал тело, чтобы в нем было достаточно энергии для подобного рода работ. Все же остальное время тело с озадаченным видом неподвижно сидело в чулане и энергии почти не расходовало. Коннигсвассер сказал мне как-то, что, используя тело таким образом, он расходовал на его содержание не больше доллара в неделю.

Но самое главное заключалось в том, что Коннигсвассер не должен был больше тратить время на сон — сон был нужен телу; ему нечего было больше бояться — это тело боялось, что ему причинят какой-либо вред: ему не нужно было больше беспокоиться о вещах, в которых нуждалось собственное тело. А если тело чувствовало себя плохо, Коннигсвассер не должен был тратить целое состояние на то, чтобы привести его в норму, он просто выходил из тела и ждал, пока ему станет лучше.

Коннигсвассер первое время часто пользовался телом, потому что много писал, и в скором времени появилась книга о том, как выйти из своего тела. Эту книгу без всяких комментариев отклонили двадцать три издателя. Двадцать четвертый рискнул, и книга разошлась двухмиллионным тиражом. Ее появление изменило человеческую жизнь больше, чем изобретение огня, цифр, алфавита, сельского хозяйства и колеса.

Следуя инструкциям Коннигсвассера, почти каждый в течение двух лет мог научиться выходить из своего тела. Прежде всего необходимо было уразуметь, каким паразитом и диктатором является тело большую часть жизни. Потом следовало четко определить разницу между тем, что нужно твоему телу, а что — тебе самому, то есть твоему разуму. А потом, сосредоточившись на собственных потребностях, нужно было начисто отключиться от потребностей своего тела, кроме самых элементарных, — и все, осознав свои права, ваш разум становился самостоятельным.

Именно это и произошло с Коннигсвассером, когда в зоопарке он расстался со своим телом. Разум его продолжал наблюдать за львами, в то время как неуправляемое тело направилось к лагуне.

Когда ваш разум становится достаточно самостоятельным, вы совершаете последний этап разделения — вы ведете тело в одном направлении и вдруг резко уводите ваш разум в противоположном. Стоя на месте, выйти из тела почему-то нельзя — обязательно нужно двигаться.

Первое время мой разум и разум Мадж чувствовали себя без тел как-то неуютно, словно первые морские животные, выбравшиеся на землю миллионы лет тому назад, которые, задыхаясь, извивались и корчились в грязи. Но постепенно мы стали чувствовать себя уверенней — в конце концов разум приспосабливается к новым условиям гораздо быстрее тела.

У нас с Мадж было достаточно оснований для того, чтобы рискнуть выйти из тел. Конечно, у всех, кто пошел на это в числе первых, оснований было достаточно. Тело Мадж все время болело и вряд ли протянуло бы долго. А уж если она отправится в мир иной, то и мне здесь особого интереса болтаться нет. Поэтому мы взялись за книжку Коннигсвассера и попробовали вытащить Мадж из ее тела, пока оно не умерло. Мне, само собой, пришлось попробовать вместе с Мадж — не оставаться же одному.

Вот поэтому-то мы и маршируем каждый год на параде Пионеров. Этой чести, удостоен не каждый — только первые пять тысяч из тех, кто стал амфибиями. Мы были подопытными кроликами, терять нам было нечего, и мы доказали всем, как приятно и безопасно жить одним разумом — уж по крайней мере в тысячу раз безопаснее, чем в теле, которое, только и гляди, подстроит тебе не одну, так другую гадость.

Одним словом, постепенно у многих появились основания попробовать. Мы стали исчисляться миллионами, и даже перевалили за миллиард, невидимые, бесплотные, неуязвимые и — черт подери! — принадлежащие самим себе, абсолютно независимые и не знающие страха.

Если не входить в тела, наше Общество амфибий-пионеров может уместиться на булавочной головке. Но для парада Пионеров мы все берем тела, а это значит, что нам нужно пятнадцать тысяч квадратных метров площади, а также около трех тонн пищи, которую нужно заглотить, иначе маршировать энергии не хватит. Кроме того, многие обязательно подхватят простуду или еще чего похуже; испортят себе настроение, потому что на пятку чьего-то тела обязательно наступит нога чьего-то другого тела; будут терзаться от зависти, потому что чьи-то тела будут возглавлять парад, а чьи-то будут маршировать в шеренгах, — о господи, столько неприятностей, что и не перечтешь!

Лично я от наших парадов не в восторге. Видите ли, когда мы все собираемся вместе в телах, в нас пробуждается все худшее, независимо от наших разумов. Взять, к примеру, прошлогодний парад. Жарища стояла такая — хоть умри. Ясное дело, никому не понравится торчать несколько часов в потных, душных телах — все стали нервничать.

А когда люди нервничают, тут-то сыр-бор и разгорается. Командующий парадом заявил, что, если мое тело еще раз собьется с ноги, он ему своим телом переломает все ребра. У него, поскольку он был в этот год командующим, тело было самое лучшее, кроме, конечно, ковбоя Коннигсвассера, но я все равно сказал ему, чтобы он заткнул свою поганую глотку. Командующий кинулся на меня, но я бросил свое тело прямо в шеренге и даже не стал задерживаться и смотреть, что он с ним сделает. Потом ему самому пришлось тащить мое тело в хранилище.

После моей стычки с командующим парадом Мадж живо сориентировалась и тоже бросила свое тело прямо в колонне Женского вспомогательного. Мы оба были в таком восторге от нашей выходки, что решили немного подразвлечься, и отправились прямиком в стан противника — посмотреть, как у них дела.

Сам-то я никогда не рвусь на них посмотреть, это Мадж обычно интересуется, что там носят женщины. Ведь их женщины не имеют возможности отлучаться из тел, поэтому они, само собой разумеется, очень часто меняют моду на туалеты, прически и косметику.

Но меня мода не волнует, хоть бы ее и совсем не было. А на территории противника говорят если не о моде, так о таких глупостях, что и у мумии уши могут завянуть. Например, они любят поболтать о еде, как им получше набить свои тела вредными химикалиями.

Противник ненавидит нас за то, что мы в любое время можем попасть на их территорию и посмотреть, чем они занимаются, а они вообще не имеют возможности нас видеть, если только мы не берем тела. По-моему, они нас боятся до смерти, хотя бояться амфибий так же глупо, как бояться восхода солнца. Да пусть забирают себе на здоровье весь мир — нам, кроме наших хранилищ, ничего не нужно. Но нет же, они, как стадо коров, держатся вместе, потому что ждут, что мы вот-вот явимся, как гром среди ясного неба, и с улюлюканьем кинемся на них.