– Только не это… Боюсь, мы очень рискуем. Забыли, что миссис Джонс удрала по своим делам на Майорку, а Мария-Терезия, несомненно, решила, что целиком ей нынешнюю затею не осилить, и тоже взяла отгул.

Кэт вздохнула. Мария-Терезия оказалась отъявленной лентяйкой, но Лидию невозможно было убедить избавиться от нее. «Подумайте о том, что у девушки во Франции бедная мать, – возражала она всякий раз, когда ей приводили примеры нерасторопности Марии-Терезии, способной любого довести до бешенства. – Что она подумает, если мы вышвырнем ее дочь на улицу и скажем, что она нехорошо себя вела?» Таким образом, Мария-Терезия осталась и помаленьку, неделя за неделей, разваливала и так не очень хорошо организованное хозяйство.

– Займись свежими цветами, убери со стола, надо прогнать Шаки с дивана в гостиной и прибраться там. – Венеция рванулась к выходу.

– Но куда ты собралась? – завопила Кэт, когда Венеция хлопнула дверью у нее за спиной.

За покупками! Если она сумеет схватить на стоянке такси, то успеет на Слоан-стрит в продовольственный магазин «Европа Фудз» до того, как его закроют. Вопрос о будущем Венеции Хавен вновь оказался вытолкнутым в глубины подсознания.

Париж, 24 октября

Парис Хавен откинулась от захламленного чертежного стола и потянулась, расправляя затекшую спину. Она работала без перерыва с полудня, а сейчас было уже почти темно. Нетерпеливо взъерошив пальцами свои длинные темные волосы, девушка взглянула на часы марки «Ролекс» в стальном корпусе, которые она, будучи левшой – обстоятельство, предопределявшее ее действия, когда она делала наброски или разрезала ткани – всегда носила на правом запястье. Часы были подарком Дженни на день рождения – еще два дня рождения минули с тех пор, и Парис вспомнила, как потряс и удивил ее этот жест матери. Сейчас ей исполнилось двадцать четыре, и она до сих пор переживала этот момент! Да Дженни и не позволила бы ей об этом забыть. «Следи за ними, – всякий раз повторяла она по телефону. – Стремись вперед, всегда старайся хорошо выглядеть и поступай так, чтобы это хорошо смотрелось со стороны. У одной тебя талант, Парис. Я знаю, ты сделаешь все, чтобы реализовать себя.»

Парис виновато спрыгнула с высокого стула, придвинутого к чертежной доске. Она пригласила Амадео Витрацци выпить с ней в восемь. Оставалось лишь пятьдесят минут. О Боже, она не представляла, что уже так поздно!

Она оглядела просторную комнату, погруженную в неприветливые октябрьские сумерки. Вечерняя мгла заволокла и город, чьим именем ее назвали,[1] что являлось одной из эксцентричных идей Дженни – назвать так странно каждую из трех своих дочерей. Все было бы ничего, если бы в детстве они жили в Лос-Анджелесе, но жить в Париже и называться его именем оказалось столь непосильной ношей для ребенка, что воспоминания об этом до сих пор не давали ей покоя. Лишь только когда ей исполнилось шестнадцать и у нее развилось индивидуальное чувство стиля, она ощутила себя в состоянии жить соответственно собственному имени.

Длинная, расположенная в мансарде студия вместе с маленькой ванной и совсем крошечной кухней стала для нее и домом, и рабочей комнатой, обычно безнадежно захламленной множеством незаконченных и отброшенных за ненадобностью набросков и завалами из образчиков тканей. Но, несмотря на беспорядок, на всем лежала здесь – подобно самой Парис – печать манящего очарования.

Укрепив лампу над чертежной доской, девушка пересекла жилище и торопливо принялась укладывать вельветовые подушки цвета жженого сахара на шаткую древнюю кровать, купленную на те деньги, что Дженни подарила ей на последний день рождения, служившую одновременно и кроватью, и диваном в небогатом мебелью ателье. Пара старинных театральных занавесей, хорошо послуживших на своем веку и вылинявших до потери своего первоначального цвета, были разрезаны так, что часть их стала покрывалом на кровати, а другая, подвешенная на богато украшенном медном стержне, отделяла жилое пространство от «кухни» и ванной. Абрикосовый цвет полуистершейся драгоценной ткани придавал особую интимность жилой части на фоне выкрашенных в белое стен. Большую часть комнаты занимали чертежная доска, рабочий стол, груды подрамников и образчики ее собственных рисунков, где цвета полыхали столь же живо, как у Матисса, среди нарочито нейтральной обстановки.

После долгого дня, проведенного за чертежной доской, когда глаза ее уставали от яркого цвета красок, словно заклинаниями вызванных с палитры, Парис находила отдохновение в том, чтобы вечером погрузиться в почти монохромную обстановку «жилой комнаты». Когда я действительно «сделаю это», размышляла она, тогда у меня появится квартира на бульваре Сен-Жермен, вся в белых тонах (лишь чуть-чуть мерцания хрома и стали), и, может быть, несколько прелестных современных вещиц или античное стекло. Так будет! Во всяком случае, подумала она со вздохом, так должно быть.

О, Боже мой, уже пять минут восьмого, она теряла время в мечтах, а ей еще надо принять душ и привести себя в порядок. Амадео Витрацци – итальянец, и оставалась надежда, что, как обычно, он опоздает. Она скользнула за бархатную занавесь, на ходу сбрасывая с себя рабочую одежду, состоящую из джинсов и блузы. Крохотная ванная сияла белым кафелем, которым она сама облицовывала стены, кропотливо подгоняя плитки одну к другой, но раствор цемента оказался недостаточно крепким, так что теперь ей постоянно хотелось поменять местами ту или иную плитку. Когда дело касалось планировки, Парис проявляла бесконечное терпение, чего совершенно не хватало, когда доходило до практического воплощения ее замыслов.

Сегодня вечером вода была почти горячей, и душ подбодрил ее, когда она, намылив свое сухощавое изящное тело, подставила его под ласкающие длинные струи. Слава Богу, она унаследовала ноги от Дженни, и от нее же – глубокие голубые глаза. Но ресницы, густые и темные, а также молочно-белую кожу, наверное, от отца, предположила Парис.

В ателье раздался резкий звонок, заставив ее вздрогнуть. Как, неужели Амадео уже здесь? Ах, нет, это – телефон. Боже, неужели не ясно, что она принимает душ. Кутаясь в полотенце, девушка метнулась, оставляя следы на дощатом полу, к рабочему столу, где стоял телефон. Звонок оборвался. Ох, черт побери, кто бы это мог быть? Амадео предупредил, что звонить не будет… Ох, нет, пусть уж лучше позвонит. Амадео – это очень важно, он ей необходим. Или, на худой конец, ей нужен его шелк – сказочный, мягчайший, самый роскошный шелк в мире с его фабрик близ озера Комо. Атлас и крепдешин, кашмирские шелка, под которыми особенно ощущается цвет тела женщины, одетой по последней парижской моде. Если бы только она могла купить их в кредит! Ох, Амадео Витрацци, думала она, замерев подле телефона и машинально обматывая вокруг тела полотенце, как же ты важен для меня, если бы ты знал!

Сейчас она действительно опоздала. И перенервничала! Ну и черт с ним, с телефоном, надо одеться. Гардероб ее занимал одну из стен, а поскольку позволить себе купить роскошную одежду она еще не могла, то там хранилось все когда-либо ею спроектированное, и собственного пошива. Как удобно для работы, что у нее прекрасная фигура, подумала Парис, надевая сапфирного цвета блузку. Пальцы ее теребили пуговицы, она замялась и во все глаза стала рассматривать себя в зеркало – нет, не то. Блузка сделана не из его шелка, а ей не хотелось, чтобы он думал о том, что когда-то она использовала другие ткани. И цвет не тот; надо, чтобы он оценил одежду с недавно нарисованными ею узорами, от которых не стоит отвлекать внимание тем, во что она сама будет одета. Просторная юбка цвета хаки и черный вязаный жилет, широкий пояс, стройные ноги в холщовых, цвета хаки же, туфлях с завязками на лодыжках. Парис оценила результат. Шик в этом есть, но в целом не совсем сексуально. Чуть тронуть веки желтым, добавить кораллового цвета румян на скулы, слегка подкрасить губы – она готова. Ох, почти готова. Легкие брызги духов «Кристалл» – м-мм, как в раю. Настанет день, когда она сама начнет производство духов, как Шанель. Парис пристально посмотрела на висевший на стене плакат с увеличенной фотографией «мадемуазель»: упрямая улыбка освещала морщинистое старушечье лицо, подбородок надменно приподнят, широкополая шляпа под точно выверенным углом – какое очарование в восемьдесят с лишним. Вот ее идол. В мире моды она обязательно станет такой же, как Шанель, влиятельной королевой. Она это знает. Вот оно, то самое, о чем не догадывалась ни одна живая душа. Пока еще, твердо прибавила Парис.