— У вас есть часы, обыкновенные карманные часы?.. — И не давая Швереру ответить: — Берегите их, слышите? Скоро они станут величайшей редкостью. — И понизив голос до шопота: — Сейчас мне пришла совершенно неповторимая, гениальная идея нового аппарата для счета времени. Современные часы пойдут на свалку. Сегодня ночью я составляю окончательный проект аппарата. — И тут же, без всякого перехода, приняв величественную позу, торжественно воскликнул: — Работайте, Шверер, работайте над тем, чтобы в любой момент, когда я призову вас, быть готовым. Когда я решу сделать свою ставку в России, то ничто не помешает мне совершить ещё один резкий поворот и напасть на неё. Вы поняли меня?

Шверер склонил голову. Ему хотелось на цыпочках выйти из комнаты.

В ту тревожную весну 1938 года, когда большая часть Западной Европы была охвачена смертельным страхом войны, во многих её столицах можно было встретить бледное лицо Фостера Долласа.

Где бы Доллас ни был — на улице ли, в автомобиле, — он то и дело снимал котелок и проводил по голове платком, стирая росинки пота. Потливость была его бичом. Потели руки, шея, голова. Потели при малейшем волнении. Прежде чем подать кому-нибудь руку, он должен был незаметно в кармане обтирать её. Иначе даже самый выдержанный человек спешил отстраниться от его холодной мокрой ладони.

Март застал Долласа в Париже. Конференция, переговоры следовали друг за другом; свидания, явные и тайные, происходили изо дня в день, — в посольствах, банках, кабаках, гарсоньерках разведчиков и в салонах депутатов. Доллас был неутомим. Казалось, его не занимало ничто: ни весеннее парижское солнце, ни робкая зелень бульваров, ни по-весеннему чёткий стук женских каблуков по тротуарам. Дело, дело, дело — это было единственным, о чём он говорил, о чём способен был думать.

В мартовское утро, если можно считать утром время, когда солнце подошло к зениту, Доллас отпустил таксомотор у Иенской площади. Заложив руки за спину и наклонив голову, словно боясь, что, глядя на прохожих, может отвлечься от своих мыслей, он мелкими шажками устремился к улице Шейо, где помещалось американское посольство. Дойдя до угла улицы Фрейсинэ, откуда был виден подъезд посольства, он заметил хорошо знакомый ему автомобиль посла. Это показалось Долласу странным: ведь они условились с Буллитом именно на это время. И беседа вовсе не должна была быть краткой.

Доллас на мгновение остановился, отёр вспотевшую голову, держа котелок на отлёте и помахивая им. Потом засеменил ещё быстрее.

Буллит не дал ему даже поздороваться:

— Не раздевайтесь, — прямо садимся и едем к одному моему другу. Будем есть простоквашу и любоваться прелестной женщиной.

— Странная комбинация, — проворчал Доллас.

— Её муж — нечто среднее между пресвитерианским проповедником и Зигфридом. Забавный малый. Безобиден, как телёнок.

— Вероятно, именно это вас больше всего и устраивает, — язвительно заметил Доллас.

Буллит расхохотался и вместо ответа выразительно подмигнул. Доллас достаточно знал своего спутника, чтобы понять: его влечёт не странный хозяин дома и уж, во всяком случае, не простокваша.

Адвокату было совсем не по душе ехать куда-то ради того, чтобы занимать загадочную личность, пока посол будет флиртовать с женой этой личности. Он недовольно спросил:

— Быть может, встретимся в другой раз?

— Не дурите, Фосс, — Буллит дружески ударил его по колену. — Если я скажу вам, как зовут этого малого, то чтобы только иметь возможность с ним поговорить, вы побежите за моим «каделлаком».

Доллас исподлобья подозрительно посмотрел на Буллита:

— Ну?

— Не будьте любопытной бабой, — отмахнулся Буллит. — Увидите сами. — С этими словами он нагнулся и поднял стекло, отделявшее пассажирскую кабину от сиденья шофёра. Несмотря на эту предосторожность, он все же заговорил, заметно понизив голос: — Новости знаете?

Острые глазки Долласа быстро забегали по лицу собеседника, словно на нём-то и были написаны эти новости, ради которых нужно было принимать такие предосторожности. Но черты Буллита, казавшиеся за минуту до того такими открытыми, даже добродушными, не отражали теперь ничего, кроме упрямства и жестокости, сквозивших, казалось, в каждой складке кожи.

— Вчера у меня был человек Киллингера, — сказал Буллит.

Доллас беспокойно заёрзал, и все лицо его мгновенно покрылось крупными каплями пота.

— Промах, — едва слышно проговорил Буллит.

Глазки Долласа испуганно скользнули по видневшейся за стеклом спине шофёра, но Буллит успокоил его движением руки:

— Гоу выпил то, что предназначалось Тридцать второму.

— Киллингер осел! — вырвалось у Долласа громче, чем нужно, и он сразу перешёл на шопот: — Пустая похвальба вся эта их немецкая система.

Буллит покачал головой:

— Нет, они своё дело знают. Киллингер велел передать мне, что ничего страшного нет. Это только первый промах в бактериологической войне, которую они объявляют Тридцать второму.

— Вы совсем передоверили это им?

— Не могу же я толковать о таких вещах от своего имени! — с укоризной проговорил Буллит.

— Ах, дураки, дураки! — в смятении пробормотал Доллас. — Пока жив Рузвельт, сближение с Германией не удастся сделать популярным в Америке. А оно с каждым днём становится все более необходимым. Настоятельно необходимым!

— Поэтому я и хочу, чтобы вы познакомились с одним моим другом…

— Тот, к кому мы едем?

— Пока я не вижу надобности афишировать нашу близость. Но со временем… У него дьявольский ум, Фосс! Он принесёт нашему делу большую, очень большую пользу.

Но Доллас плохо его слушал. Его мысли вертелись вокруг неудачи с отравлением президента. Следуя им, он сказал:

— Но как вы думаете, Уильям, они сумеют, этот Киллингер и другие?

Буллит досадливо повёл плечами:

— Если они окажутся не способными покончить с ФДР, мы пустим в ход свою собственную машину. Не хочется только подвергать такому риску Говера.

— Нет, нет, что вы! — испуганно воскликнул Доллас. — Президент верит ему и должен верить до конца!

— А Говер мог бы. У него отлично работающая машина, — мечтательно проговорил Буллит.