Керосиновый чад ещё висел в воздухе, когда в номер постучали. Эгон повернул ключ. С порога улыбались Штризе и Бельц.

Эгон, нахмурившись, надел шляпу.

Как только Эгон переступил порог своего дома в Любеке, экономка прошипела:

— Вас ждёт дама.

«Эльза», — пронеслось у него в голове. Чтобы успокоиться и принять верное решение, он с нарочитой медлительностью снял пальто. При этом на глаза ему попалась лежащая на подзеркальнике открытка. Он жадно схватил её… Лемке писал: «Все отлично. Она ни в чём не виновата…» Эгон отбросил открытку и бегом устремился в гостиную. Все в нём радостно пело: «Эльза, Эльза!»

Однако вместо Эльзы навстречу ему поднялась со стула маленькая фигурка старушки. Эгон с трудом узнал под вуалью фрау Германн.

— Эльзхен просит вас приехать к ней по очень важному делу, — проговорила фрау Германн, опустив глаза. — Эльзхен давно не встаёт с постели, — едва слышно добавила старушка.

Она посмотрела на него, и Эгону стало стыдно: может быть, она считает его простым ловеласом, разбившим жизнь её дочери?

Губы фрау Германн зашевелились, но Эгон ничего не мог разобрать. Он должен был нагнуться к её лицу, чтобы услышать:

— Нужно ехать теперь же, немедленно! — И старушка заплакала.

Увидев Эльзу, он испугался. Глаза — вот всё, что он видел на её лице. В них было столько страха, что он готов был поверить всему, что она скажет.

Эльза не плакала и ни в чём его не упрекала. То, что она говорила, было просто и ясно. Эльза была беременна. Прежде ей и в голову не приходило ничего дурного, но когда она узнала, какие надежды возлагает на её беременность гестапо, то прямо от Шлюзинга она поехала к акушерке. Аборт был сделан неудачно. Эльза заболела. Здесь она не могла даже лечиться об этом немедленно узнал бы Шлюзинг. Эльза просила Эгона помочь ей выбраться из Любека, — куда-нибудь, всё равно куда, лишь бы подальше от Шлюзинга.

И ещё одно: мама ничего не должна знать.

— Зачем же ты это сделала? — с трудом проговорил Эгон.

— Чтобы они не могли больше шантажировать ни меня, ни тебя. Не думай больше ни о чём, только помоги мне уехать. Я сама виновата во всем. Одна я…

Он думал, что она сейчас заплачет, но глаза её оставались сухими. Они стали ещё глубже, ещё синее, — как кусочки голубого льда.

На следующий день рано утром Эгон позвонил Штризе.

— Фройлейн Эльза Германн едет с нами в Чехословакию. Пусть выправят ей паспорт.

— Вы же сами велели вычеркнуть её из списков! — сказал удивлённый Штризе.

— Слушайте то, что вам говорят! — крикнул Эгон. Он ещё никогда не говорил со своим помощником таким тоном. — Её заграничный паспорт передадите мне. Она будет нас ждать в Берлине.

Когда Штризе передал об этом разговоре Шлюзингу, тот едва не подпрыгнул от радости:

— О, молодец, молодец девчонка!

В доме Винера, «ныне коммерции советника фон Винера», царило оживление. Давно уже хозяина дома не видели в таком хорошем настроении. Пожалуй, с тех самых пор, как ему удалось благодаря помощи Опеля спасти свою фирму от посягательства англичанина Грили. Но никто не догадывался об истинной причине этого прекрасного настроения Винера, — Шверер взял с него слово, что он не проговорится о выданной ему политической тайне: со дня на день, может быть завтра или послезавтра, в Берлине произойдут большие еврейские погромы.

Винер решил вложить все свободные деньги в то ценное, что можно купить у евреев. Не может быть, чтобы они не пронюхали о предстоящем бедствии. У них не было основания не верить слухам. Можно было с уверенностью сказать, что они пожелают обратить в наличные деньги всё, что может гореть, ломаться, все, чего нельзя положить в банковский сейф. А уж Винер знает, что покупать… Недаром он слывёт одним из виднейших любителей живописи. Его испанцами не побрезговал бы сам герцог Альба! Неплох был и французский уголок.

Будь то испанец, француз или фламандец, старый или новый, — трубка длиною в метр — и солидная сумма устойчивой валюты в кармане!

Оставалось только использовать дни до отъезда в Чехословакию, чтобы пополнить коллекцию. Момент был удачным. У ван Димена, говорят, появились полотна, каких торговцы картинами не показывали уже много лет.

Винер пометил в книжечке, что необходимо посетить галлерею Хальберштока. Не забыть бы заехать и в аукционный зал Лепке. Там тоже стало появляться кое-что заслуживающее внимания. Вообще жизнь стала занятной: одни спешили обратить свои картины в деньги, а он, Винер, готов менять их на картины.

— Спроси мать, не хочет ли она поехать со мной в галлерею? — сказал он Асте, сидевшей напротив него за утренним завтраком.

Аста поднялась, лениво потягиваясь:

— Опять принять участие в какой-нибудь комбинации?

— Аста! Откуда это?

— Общество чистокровных наци дурно влияет на мои манеры, но зато не может испортить политической репутации.

— Ты ходишь над пропастью, детка!

— Падение в пропасть мне не грозит. Я брожу по её дну.

— Аста! — закричал Винер.

— Так обстоит дело, папа. — Аста пожала плечами и не спеша закурила.

— Труда! Ты слышишь, что она говорит? — Винер выбежал из комнаты. — Что она говорит!..

Он вернулся в столовую, сопровождаемый испуганной фрау Гертрудой.

— Аста, Аста!.. Да куда же ты девалась?

— Фройлейн Аста пошла к себе и просила её не беспокоить, — сказала горничная.

— Это сумасшедший дом! — воскликнул Винер.

Он пронёсся мимо горничной, выхватил у лакея шляпу и трость и уехал.

По мере того как машина катилась по освещённым солнцем улицам, спокойствие возвращалось к Винеру. Аста распустилась, но в Чехии он ей покажет!..

С приближением к Курфюрстендамм Винеру бросилось в глаза оживление на улицах. Люди штурмовали киоски газетчиков и тут же нетерпеливо разворачивали листы полуденных выпусков.

Винер приказал шофёру купить газету.

С первых страниц на него глянули ошеломляющие заголовки. В Мюнхене погромы. Банды штурмовиков разгромили еврейские магазины. За магазинами пришла очередь квартир. Власти издали приказ: всем евреям в недельный срок покинуть Баварию.