Найдя интересовавшее его место, Рузвельт углубился в чтение. Все в этой книге было ему знакомо донельзя, но он не уставал её читать. Глаза его сузились, и на губах появилась усмешка — тонкая, лукавая усмешка самого умного президента Штатов со дня смерти Авраама Линкольна.

Солнечный луч, пробившийся сквозь листву деревьев, зажёг алым светом потрёпанный красный коленкор переплёта. Когда-то, видимо, золотые, полустёртые буквы заглавия позволяли с трудом прочесть: «Мехен. Влияние морской силы на историю».

Телеграфист прикасался к клавишам, внутри телетайпа раздавался лёгкий стук, совершалось какое-то невидимое движение. Все было, как нужно, как рассчитано конструкторами и строителями аппарата, привычно для телеграфиста. Ему в голову не приходило анализировать сложный процесс, происходивший в аппарате, в проводах, соединявших Гайд-парк с Вашингтоном. Телеграфиста не интересовало то, что происходит в этот момент в телеграфной комнате Белого дома, такой же, как эта, только гораздо больше, не с одним, а со многими телеграфистами. Они тоже прикасались к клавишам аппаратов, связывавших резиденцию президента с государственным департаментом и с главным телеграфом в Нью-Йорке, откуда в воду океана уходила толстая свинцовая кишка трансатлантического кабеля. Единственно, что занимало телеграфиста, — стопка депеш, лежавших перед ним. Эта стопка, казалось ему, убывала слишком медленно, медленнее, чем следует для того, чтобы ему не нужно было задерживаться, когда закончится его дежурство. Сегодня это было бы чертовски некстати — у телеграфиста были свои дела. Ему казалось, что его личная жизнь не имела ничего общего с тою, что протекала в этом долге Гайд-парка.

Следя взглядом за строками лежавшей перед ним депеши, телеграфист машинально, не вдумываясь в передаваемые слова, трогал клавиши телетайпа.

Внезапно, прямо напротив него над дверью кабинета вспыхнула лампочка. Телеграфист выключил аппарат и подбежал к двери, но она уже отворилась и вошёл адмирал.

Телеграфист напряжённо вглядывался в его лицо, пока адмирал ещё раз внимательно перечитывал депешу, прежде чем протянуть её телеграфисту с лаконическим:

— На аппарат.

— Да, сэр.

Кажется, адмирал ещё что-то хотел сказать, но из-за неплотно притворённой двери кабинета послышался голос Гопкинса:

— Хэлло, Уильям!

— Иду…

Адмирал скрылся за дверью.

Телеграфист положил перед собою лист новой депеши, и его пальцы заходили по клавишам.

Размышляя о том, что теперь-то ему уж непременно придётся задерживаться на добрых четверть часа сверх времени, положенного дежурством, телеграфист, не вдумываясь в смысл, передавал слово за словом приписку, сделанную почерком Леги, к депеше, написанной Гопкинсом:

«Высказывая вышеизложенную мысль, правительство Соединённых Штатов отнюдь не формулирует тем самым своего мнения по существу возникшего спора».

Раньше, чем слова, отстуканные телеграфом в Гайд-парке, пройдя через государственный департамент в Вашингтоне, отредактированные и окончательно приглаженные, достигли Москвы и были прочтены поверенным в делах Соединённых Штатов Керком, они, зашифрованные личным кодом адмирала Леги, настигли Ванденгейма в пути из Парижа в Берлин.

Джон лежал на диване в заказном салоне, прицепленном к экспрессу Париж — Берлин, и, покряхтывая от удовольствия, просматривал весёленький парижский журнальчик, когда секретарь положил перед ним расшифрованный текст. Джон нехотя оторвался от картинок и небрежно пробежал депешу. Но тут же, забыв о журнале, он вторично внимательно, слово за словом, перечитал её.

— Где мы? — бросил он через плечо секретарю.

Тот топтался в нерешительности; патрон был трезв, — как же он мог забыть, что находится в вагоне экспресса, мчащего его в Берлин?

— Сколько мы отъехали? — рявкнул, выходя из себя, Джон.

Секретарь поднял телефонную трубку и через минуту назвал маленькую станцию, находившуюся на незначительном расстоянии от Парижа.

— Шляпу и трость.

— Поезд тут не останавливается, сэр.

— Шляпу и трость!

Джон подошёл к стенке вагона и потянул ручку тормоза.

Поезд ещё скрипел тормозами и на полу вагон-ресторана гремели слетевшие со столов тарелки, а с антенны поездной радиорубки уже нёсся приказ приготовить в Бурже скоростной самолёт, чтобы доставить в Берлин никому не известного мистера Горация Ренкина.

К вечеру того же дня Ванденгейм пересел в Берлине в ожидавший его автомобиль Геринга и помчался в замок Роминтен, куда этот «никому не известный американец» был приглашён «Наци номер два» для охоты на коз.

Джон, воображавший, что охота является лишь традиционной формулой Геринга для тайных переговоров, был искренно удивлён, увидев генерал-фельдмаршала в зелёной курточке, с животом, стянутым широчайшим кожаным поясом, на котором болтался охотничий нож. Голые колени с жировыми натёками виднелись между шерстяными чулками и короткими панталончиками. Все ещё не принимая этого маскарада всерьёз, Джон с неохотою взял предложенное ему ружьё и уселся в маленький автомобиль, все заднее сиденье которого было занято тушею хозяина. Но когда он увидел, что среди скал, где остановился автомобиль, их ожидает несколько егерей с запасом ружей разных калибров, американец не выдержал:

— Не можем ли мы обойтись без этих молодцов?

Наступила очередь Геринга удивляться. Он не представлял себе, что может найтись смертный, который, попав в Роминтен, не пожелает полюбоваться редким зрелищем его прославленной охоты. Это было то, в чём он рассчитывал перещеголять Джона Третьего. Он-то мог себе сделать золотую ванну Ванденгейма, а пусть-ка тот устроит себе второй Роминтен!..

Удобно устроившись на краю высокой скалы, Геринг с неохотою отпустил егерей. Коллекцию ружей он сложил около себя, выбирая всякий раз другое, в зависимости от расстояния, на каком появлялась выгоняемая егерями коза.

Все это мало занимало Джона, и он проклинал в душе спектакль, мешавший овладеть вниманием хозяина. В конце концов он решил не стесняться и раздражённо проворчал: