Лес стал редеть. Путники выбрались на край прогалины, остановились передохнуть. У дальних гор тлело закатное солнце. Изредка набегал теплый, пряный ветерок, нанося запахи поздних цветов. Внизу, где густо синела тайга, оставленная позади, клоками поднимался и таял туман. И среди этого величественного покоя угасающего дня, среди нетронутой природы — странными и чудовищными казались эти четыре оборванных человека, с трудом поддерживающих друг друга.

Впереди показался верх водораздела. Начались россыпи. Тут стало еще хуже. Камни ползли под ногами, ступни бессильно скользили по голым и скользким крутякам…

Километр этого подъема показался длиннее всего пути, пройденного каждым с рождения. Уже ясно обозначилась водораздельная седловина, она рядом, рукой подать, но ни у кого уже не было сил двигаться.

— Река близко. Давайте идти. На реке поживем. Сохатого завалим. Да и птицы там много, — говорил Харьков.

— Да, да, давайте идти. Я чувствую, если еще посижу, то никогда больше не встану, — поддержала его Татьяна.

Собрав остатки сил, шаг за шагом они стали подниматься. Крутые места брали ползком. Абельдина тащили сообща. Часто припадали к холодным камням с единственным желанием — забыться.

Путники выбрались наверх и огляделись. Солнца не было. Погасла заря. Только небо еще ярко голубело, обливая полусветом серые россыпи водораздела. Все притихло в ожидании ночи. Впереди за ближними лиственницами лежало глубокое ущелье, до краев залитое густой синевой. Именно туда и вел свой отряд Харьков. Но дня не хватило.

Еще усилие, еще час борьбы — и последние двести метров до кромки леса были преодолены ползком.

Теплая осенняя ночь. Глубокая синева звездного неба. Тишина. Тоскливый крик проплыл в вершинах — это сова пугала свою жертву.

Харьков с трудом приподнялся, протер глаза, напряг память, силясь понять, где находится и что за люди лежат рядом с ним в лохмотьях, свалившись, точно подкошенные в бою. Он зажег спичку. Бледный неверный свет лег на обезображенные лица спящих товарищей. Тотчас перед Виктором Тимофеевичем встала вся горькая явь. Проснулся голод, но он уже не был таким мучительным, как вчера. Харьков понял: наступил роковой перелом. Мысли о жизни уже не зажигали его, как прежде. Все упростилось. Ему казалось, что эта остановка на неведомом водоразделе — последняя.

Харьков хотел встать, но острая боль приковала его к земле. Израненные ступни за ночь прилипли к окровавленным портянкам, и все это присохло к сапогам, слилось в один комок.

Несколько минут Харьков лежал без движения, отгоняя мрачные мысли. Сопротивление казалось бесполезным. И все-таки нелепо было бы сдаться вот так и умереть после всего, что пришлось вынести. Харьков повернулся на живот, подтянул под себя коленки, приподнялся, но встать не смог. Так и остался стоять на четвереньках, упираясь исхудавшими руками в землю.

Потом он все же поднялся, хватаясь за деревья, пошел собирать сушняк. И чем больше двигался, тем влажнее становились ступни, отмякли портянки, сквозь дыры в сапогах на примятую траву потекла теплая кровь. Боль притупилась.

Харьков разжег костер. Будить товарищей не стал. Еды все равно не было, а без нее нельзя было думать о продолжении пути. Между тем до цели оставалось всего лишь три-четыре километра спуска.

У Абельдина был сильный жар Его тяжелое дыхание прерывалось стоном. Борис, подтянув колени к подбородку, тщетно боролся с холодом. Татьяна во сне улыбалась. «Бедняжка, видит во сне родных, свой дом. Спи, спи, придется ли завтра улыбаться? И хорошо, что мать сейчас не видит тебя Она бы ужаснулась, видя твое морщинистое лицо, запятнанное ожогами…» — подумал Виктор Тимофеевич. Он вспомнил и свою матушку, мысленно обратился к ней: «Потерпи, мать, еще увидимся. Я просто так не сдамся!»

Для последнего перехода нужна была настоящая передышка. А главное — еда. Но где же ее взять?

Решение пришло сразу.

Харьков вырвал из записной книжки листок, написал неверной рукой: «Пошел за сохатым. Если сегодня не вернусь, спускайтесь к реке. Харьков».

Он положил записку на видное место, поправил огонь и ушел, захватив карабин.

Тишь и прохлада окутывали землю.

Шел семнадцатый день их исхода из горящих марей.

Простертый внизу за водораздельным хребтом мир был полит золотым светом восхода. Тайга казалась безжизненной.

В чутком воздухе неловкие тяжелые шаги Харькова слышались далеко, звери и птицы успевали исчезнуть раньше, чем он мог бы их заметить.

Харьков пошел осторожнее. Он часто останавливался, замирал, вглядываясь в чащу.

В одном месте увидел глухаря. Тот сидел на невысокой ветке и чистил перья. Было чем соблазниться, мяса хватило бы на добрую похлебку для всех.

Охваченный лихорадкой азарта, боясь спугнуть удачу, Виктор Тимофеевич стал скрадывать добычу. Он бесшумно подобрался ближе, выглянул из-за лиственницы, приподнял карабин, торопливо прицелился, выстрелил. Глухарь не обратил внимания на звук и продолжал чистить перья, точить клюв об сучок, на котором сидел.

Харьков успокоил дыхание, попытался прицелиться точнее, но так и не смог унять нервную дрожь. Мушка предательски плясала.

Харьков снова выстрелил. На этот раз глухарь взмахнул крыльями ч скрылся за вершинами соседних деревьев.

От потери крови Харьков окончательно ослабел. Почва под ногами потеряла устойчивость, лес качался из стороны в сторону. В ушах не прерывался гулкий звон. Харьков попытался идти, но заспотыкался, выронил посох и карабин, упал, и ничего не осталось — ни боли, ни пути, ни товарищей…

А над хребтом стыла прозрачная тишина. Под кривой старой лиственницей горел костер. Его окружали трое путников.

— Ждем до утра. Если Виктор Тимофеевич не вернется, сожжем материал и поползем к Селиткану. Идти у меня уже нет ног, — сказала Татьяна.

— Конечно. До Селиткана как-нибудь доберемся, — поддержал Борис.

— Я не пойду, — сказал Абельдин, не поднимая головы.

— Почему ягоду не ешь? — спросила Татьяна.

— Не могу… Мяска бы…

— Милый, ты же знаешь, нет мяса, не думай об этом. Завтра спустимся к реке, свяжем плот и уплывем к людям. Там будет все.

— Не пойду. Не могу. Ничего не надо… Доберетесь до жилухи, матери не пишите, пусть думает, что вернусь…

— Ну, что ты так раскис! — голос Татьяны дрогнул.

Она кое-как дотянулась до Абельдина, приложила ладонь к его голове, хотела утешить, но испуганно отдернула руку — лоб у него был устрашающе горячим…

К полудню тучи укрыли небо. Виктор Тимофеевич лежал в глубоком забытьи, подмяв под себя ольховый куст. К голой груди липли комары.

Он очнулся от разноголосого крика. Еще не чувствовал ни рук, ни ног, медленно, мучительно возвращалось сознание. Никак не мог понять — откуда доносится крик. Повернулся на бок. С земли тяжело поднялся коршун. За ним взлетело шкодливое воронье. Раскричались пуще прежнего недовольные кукши.

— Не дождетесь, проклятые! — вырвалось у Харькова.

Небо было в тучах, без солнца, он не мог определить, долго ли пролежал на этой жесткой траве и как далеко находится от своих товарищей. Ему казалось, что он спустился на какую-то глубину, в неведомый мир. И вдруг со дна долины ветерок донес еле уловимый шум реки! Словно вспышка молнии поразили Харькова эти тихие звуки! Сразу он сориентировался, вернулось упорство, решительность — во что бы то ни стало добраться до Селиткана.

Он поднялся, долго стоял, расставив больные ноги. Разыскал посох и карабин, медленно зашагал, притягиваемый отдаленным шумом реки.

Вот и просвет. Река совсем близко. Виктор Тимофеевич перешел полоску тундры с бурыми подтеками, отделяющую от тайги береговой ельник. Он вышел к реке, не чувствуя боли, не помня об усталости.

Селиткан!

Харьков лежал на прибрежной гальке. По телу разлилась сладкая истома. Он не смог бы вспомнить, когда еще ему было так хорошо. Но так не могло долго продолжаться. Достаточно короткой передышки для нервов и мышц. Он встал, загрубевшей ладонью размазал по лицу комаров и спустился к реке.