Но в течение последнего месяца их путевые беседы обрывались на самой высокой точке Водной улицы, откуда на восток тянулись поля хмеля, а на запад, к ручью, где рос водяной кресс, резко спускался поросший травой склон. Здесь Мартин сворачивал свой фургончик на узкую полоску амаранта, служившую границей, чтобы провести несколько минут в тихих размышлениях.

Этим утром он не изменил своей новой привычке; заглушил мотор и обвел взглядом поля хмеля.

Мартин даже вздохнул от удовольствия. С каждым днем вид все больше радовал глаз. Когда растения разрастутся, между рядами на поле будет прохладно. Он и его возлюбленная станут прогуливаться там рука об руку. До этого – всего лишь вчера, если честно, – он показывал ей, как накручивать нежные усики растений на бечевку. Она опустилась на землю на колени, ее легкая голубая юбка раскинулась, как лужица воды, упругая молодая попка уперлась в пятки. Неопытная работница, она отчаянно нуждалась в деньгах, которые… посылала своей бедной матери, вдове рыбака из Уитстейбла, оставшейся с восемью маленькими детишками, которых нужно было кормить… Так вот, она возилась с лозой и боялась попросить о помощи, чтобы ничем не выдать своей некомпетентности и лишить голодающих братьев и сестер единственного источника средств к существованию помимо тех денег, что зарабатывала плетением кружевных воротничков и дамских шляпок ее мать, денег, которые ее отец безжалостно просаживал в пабе, напиваясь и не приходя домой ночевать, пока не потонул, болтаясь в шторм по морю в попытке наловить достаточно трески, чтобы оплатить операцию, призванную спасти жизнь самому младшему из детей. На девушке белая блузка с рукавами-фонариками и глубоким вырезом, так что когда он, суровый контролер за выполнением работ, наклоняется, чтобы помочь ей, он замечает бисеринки пота на ее груди. Девушка часто дышит, взволнованная его близостью и мужественностью. Он берет ее за руки и показывает, как закреплять хмель на бечевке, чтобы не повредить побеги. При его прикосновении девушка начинает дышать чаще, а грудь ее – вздыматься выше, и он чувствует прядь ее светлых, мягких волос на своей щеке. «Вот как это делается, мисс», – говорит он. Ее пальцы дрожат. Она не смеет поднять на него глаз. Никогда раньше мужчина до нее не дотрагивался. Она не хочет, чтобы он ушел, не хочет, чтобы отнял свои руки. Его прикосновение доводит ее до полуобморочного состояния. Да, она теряет сознание, и он несет ее на край поля; длинная юбка девушки бьет его по ногам, пока он решительно шагает между рядами, голова ее запрокинулась, открыв его взору шею – такую белую, такую нежную, такую беззащитную. Он кладет девушку на землю, подносит к ее губам маленькую жестяную чашку, которую подает ему беззубая карга, сопровождающая полевых рабочих в своей повозке и продающая им воду по два пенни за чашку. Девушка открывает глаза и видит его. Она улыбается. Ол подносит ее руку к губам и целует…

Позади Мартина раздался сигнал автомобиля. Мартин вздрогнул. Водительница большого красного «мерседеса», видимо, не желала рисковать крыльями своей машины, протискиваясь между живой изгородью и фургончиком молочника. Мартин махнул рукой и включил зажигание. Он лукаво взглянул на королеву, проверяя, знает ли она о картинах, которые рисовались перед его мысленным взором. Но она ничем не показала своего неодобрения. Лишь, подняв руку, улыбалась, продолжая в сверкающей диадеме путь в аббатство.

Он направил фургон под горку, к коттеджу «Чистотел» – мастерской и дому ткача пятнадцатого века, который стоял за известняковой стеной на взгорке, там, где Водная улица круто сворачивает на северо-восток, а к Малому Спрингбурну ведет тропинка. Мартин еще раз посмотрел на королеву, и хотя по выражению ее приятного лица было видно, что она его не осуждает, он все же почувствовал необходимость оправдаться.

– Она не знает, Величество, – объяснил он монархине. – Я ни разу ничего не сказал. Ничего не сделал… Ну я и не стал бы, верно? Вы же знаете.

Ее Величество улыбнулась. Мартин понял, что она не совсем ему верит.

Свернув с дороги, он остановился у начала подъездной аллеи, чтобы «мерседес» мог спокойно проехать. Женщина за рулем сердито на него посмотрела и показала два пальца. Из Лондона, обреченно подумал Мартин. С того дня, как открыли трассу М20 и облегчили лондонцам жизнь в деревне и поездки в город на работу, все в Кенте неуклонно покатилось в тартарары.

Он понадеялся, что Ее Величество не видела грубого жеста женщины. Как и того жеста, который он сделал в ответ, как только «мерседес» плавно свернул за поворот и покатил по направлению к Мейд-стоуну.

Мартин поправил зеркало, чтобы увидеть себя. Проверил, нет ли на щеках щетины. Легонько пригладил волосы. Каждое утро, помассировав в течение десяти минут кожу головы небольшим количеством средства для укрепления волос, он тщательно причесывал их и закреплял спреем. Уже около месяца он активно занимался улучшением своей внешности, с того утра, когда Габриэлла Пэттен подошла к воротам коттеджа «Чистотел», чтобы лично забрать у Мартина молоко.

Габриэлла Пэттен. При одной мысли о ней он вздохнул. Габриэлла. В черном шелковом халате, шуршавшем при каждом шаге. С еще затуманенными со сна синими, как васильки, глазами и взъерошенными волосами, блестевшими, как пшеница на солнце.

Когда поступило распоряжение возобновить завоз молока в коттедж «Чистотел», Мартин отправил полученную информацию в тот участок мозга, который на автопилоте вел его по маршруту доставки. Он даже не потрудился поинтересоваться, почему привычные две пинты сменились одной. Просто однажды утром Мартин остановился у начала подъездной дорожки, нашарил в фургончике прохладную стеклянную бутылку, обтер с нее влагу тряпкой, лежавшей там же, и толкнул белые деревянные ворота, которые отделяли подъездную дорожку коттеджа от Водной улицы.

Он уже ставил молоко в ящик, устроенный в тени, у корней серебристой ели, которая росла в начале дорожки, когда услышал шаги на тропинке, изгибом уходившей от этого места к кухонной двери. Он поднял глаза, готовый произнести: «Доброго вам утра», но слова застряли у него в горле, когда он в самый первый раз увидел Габриэллу Пэттен.

Она зевала, слегка спотыкаясь на неровных кирпичах тропинки, и полы не перехваченного поясом халата разлетались при ходьбе. Под халатом на ней ничего не было.

Мартин понимал, что должен отвернуться, но остолбенел, завороженный контрастом между цветом халата и бледной кожей. Таращась, он только и выговорил: «Господи», вложив в это слово столько же благодарности, сколько и удивления.

Женщина ахнула и запахнула халат:

– Боже мой, я понятия не имела… – Она прикоснулась тремя пальцами к верхней губе и улыбнулась. – Прошу меня простить, но я не ожидала кого-нибудь встретить. И меньше всего вас. Я всегда думала, что молоко привозят на рассвете.

Мартин сразу же попятился, бормоча:

– Нет. Нет. Как раз в это время. Обычно я бываю тут около десяти утра.

– Что ж, значит, мне еще многое предстоит узнать о деревне, не правда ли, мистер?..

– Мартин, – сказал он. – В смысле, Снелл. Мартин.

–Ага. Мистер Мартин Снелл Мартин. – Она вышла за решетчатую калитку, отделявшую подъездную дорожку от газона. Наклонилась – он отвел глаза – и откинула крышку ящика, сказав при этом: – Вы очень любезны. Спасибо. – А когда он снова посмотрел на Габриэлду, она стояла, прижав бутылку к голому треугольнику, образованному вырезом халата. – Холодно, – проговорила она.

– Сегодня обещали солнце, – с достоинством отвечал Мартин. – Наверное, выглянет к полудню или около того.

Габриэлла снова улыбнулась. У нее делались необыкновенно ласковые глаза, когда она улыбалась.

– Я имела в виду – от бутылки. Как вам удается сохранять их в холоде?

– Ах, это. В фургончике. Ячейки выложены специальным изоляционным материалом.

– Вы обещаете всегда привозить его так? – Она повернула бутылку, зажав ее между грудями. – Холодным, я имела в виду.

– О да. Конечно. Холодным, – откликнулся он.