– Как младенец, – сказал Крис Максу, когда тот опустил Тоста на палубу. – А ведь прекрасно справляется сам.

– Ну, он такой милый, мне только приятно.

– До поры до времени, пока он не привыкнет к постоянной опеке, – сказал Крис. – Он станет зависимым, если будет знать, что кто-то готов делать за него то, что он может делать сам. И это, друг мой, его погубит.

– Что? – спросила я. – Зависимость?

Макс не спеша разрезал яблоко. Крис налил себе бренди и сел у моих ног. Он притянул к себе Бинза и стал почесывать нежное местечко под обвислыми ушами бигля, которое называл «зоной высшего щенячьего восторга».

– Это верно, – сказала я.

– Что? – спросил Крис. Макс скормил четвертушку яблока Тосту.

– Погубит. Ты прав. Зависимость ведет к гибели.

– Я просто трепал языком, Ливи.

– Это похоже на рыболовную сеть, – сказала я. – Ну ты видел, их забрасывают с лодки, чтобы поймать косяк макрели, например. Вот эта-то сеть и есть гибель. В нее попадает не только предполагаемая добыча, но и многие другие. Все эти маленькие рыбешки, которые беспечно вьются рядом с единственной обреченной на гибель рыбой.

– Это довольно натянутая метафора, девочка. – Макс очистил еще одну четвертушку и протянул мне. Я покачала головой.

– Но верная, – произнесла я. Посмотрела на Криса. Он не отвел глаз, но перестал чесать под ушами бигля. Бинз ткнулся мордой в его пальцы. Крис опустил взгляд.

– Крис, – позвала я.

– И вовсе ты меня не губишь, – ответил он. – Ситуация трудная, но и только.

Макс долил бренди в наши бокалы, хотя мы так к ним и не притронулись. На мгновение положил мне на колено свою большую ладонь и сжал его, как бы говоря – мужайся, девочка, продолжай.

– Мои ноги слабеют. Ходунков недостаточно.

– Тебе просто нужно к ним привыкнуть. Делай упражнения.

– Ноги у меня, как вареные макароны, Крис.

– Ты мало занимаешься. Не пользуешься ходунками в полной мере.

– Через два месяца я уже не смогу стоять.

– Если у тебя не ослабнут руки, то…

– Черт возьми, послушай же. Мне понадобится инвалидное кресло.

Крис помолчал.

– Значит, купим кресло, – сказал он наконец.

– А что потом? – спросила я.

– Что?

– Где я буду жить?

– Что ты имеешь в виду? Здесь. Где же еще?

– Не строй из себя идиота. Я не могу. И ты это знаешь. Кто строил баржу, не ты? – Крис непонимающе посмотрел на меня, – Я не могу здесь оставаться, – сказала я. – Я не смогу по ней передвигаться.

– Да сможешь ты…

– Дверные проемы, Крис.

Я сказала все, что смогла. Ходунки, инвалидное кресло. Ему не нужно было знать больше. Я не могла сказать о вибрации, которая началась у меня в пальцах. Не могла сказать, что, когда я пытаюсь писать, авторучка у меня в руках вдруг принимается выписывать на бумаге кренделя. Потому что я поняла: даже кресло, которого я так боялась и которое ненавидела, послужит мне лишь несколько драгоценных месяцев, прежде чем БАС сделает мои руки такими же бесполезными, как делались теперь ноги.

– Я еще не так больна, чтобы отправляться в приют, – сказала я ему. – Но оставаться здесь уже не могу.

– Значит, мы переедем, – ответил Крис. – Найдем место, где ты сможешь свободно разъезжать в своем кресле.

– Только не отсюда, – сказала я. – Этого мы не сделаем.

– Я вовсе не так дорожу баржей, Ливи. Возможно, я выручу за нее даже больше, чем это надо для покупки квартиры. Я не хочу, чтобы ты..,

– Я уже ей позвонила, – сказала я. – Она знает, что я хочу с ней увидеться. Только не знает зачем.

Подняв голову, Крис посмотрел поверх меня. Я замерла. Я собрала все остатки Лив Уайтлоу Оторвы, чтобы солгать, не дрогнув.

– Дело сделано, – заявила я.

– Когда ты к ней поедешь?

– Когда решу, что пора. Мы так с ней и договорились.

– И она готова?

– Она все же моя мать, Крис.

Я затушила сигарету и вытряхнула себе на колени другую. Я держала ее, не поднося ко рту. Не хотела закуривать, хотя очень хотела чем-то занять себя, пока он не ответит. Но Крис молчал. Ответил Макс.

– Ты правильно поступила, девочка. Она имеет право знать. Ты имеешь право на ее помощь.

Я не хотела ее помощи. Я хотела работать в зоопарке, бегать с собаками по дорожке вдоль канала, сливаться с тенями в лабораториях вместе с освободителями, пить с Крисом в пабах за наши победы, стоять у окна в той квартире рядом с тюрьмой, где собиралась штурмовая группа, смотреть на здание тюрьмы и благодарить Бога, что я больше не узница какой бы то ни было темницы.

– Дело сделано, Крис, – повторила я.

Он обхватил колени руками, уткнулся в них головой.

– Если ты так решила, – проговорил он. – Да. Вот. Решила, – солгала я.

Линли выбрал первый Бранденбургский концерт Баха, потому что эта музыка напоминала ему о детстве, о беспечной пробежке, наперегонки с братом и сестрой, по парку в семейном поместье в Корнуолле – к старому лесу, который защищал Хоуэнстоу со стороны моря. В отличие от русских композиторов, Бах, по ощущениям Линли, не предъявлял к нему никаких требований. Бах был мороз и воздух, идеальный компаньон для того, чтобы погрузиться в мысли, ничего общего с музыкой не имеющие.

Они с сержантом Хейверс расстались после ужина в Кенсингтоне. Хейверс спустилась в метро, чтобы вернуться за своей машиной к Нью-Скотленд-Ярду, а Линли снова посетил Стэффордшир-террас. Концерт послужил фоном для его оценки как визита, так и собственного беспокойного состояния.

Мириам Уайтлоу опять провела его наверх, в гостиную, где только латунный торшер бросал конус света на кресло. Лампа почти не рассеивала темноты в огромной, похожей на пещеру гостиной, и Мириам Уайтлоу – в черном жакете и брюках – почти терялась в полумраке.

– В последнее время я, кажется, больше не переношу света, – пробормотала она. – Как только вижу его, начинает болеть голова, боль перерастает в мигрень, и тогда я уж ни на что не годна. А это уж и вовсе лишнее.

Медленно, но уверенно передвигаясь по заставленной мебелью комнате, она включила стоявшую за кабинетным роялем лампу под абажуром с бахромой. Потом другую – на сервировочном столике. Света они давали мало, так что в целом освещение осталось приглушенным, похожим, должно быть, на газовое, дедовских времен.

Она вернулась в свое кресло с подголовником, в котором, увидел Линли, лежал старый крикетный мяч, приткнувшийся к персидской подушке. Мириам Уайтлоу села и таким привычным жестом сомкнула пальцы вокруг мяча, что Линли понял: вероятно, до его приезда она так и сидела в полумраке с мячом в руках.

– Сегодня во второй половине дня мне позвонила Джин, – проговорила Мириам. – Она сказала, что вы забрали Джимми. Джимми. – Руки у нее задрожали, и она крепче стиснула мяч. – Я обнаружила, что все-таки состарилась, инспектор. Я больше ничего не понимаю. Мужчины и женщины. Мужья и жены. Родители и дети. Ничего не понимаю.

Линли воспользовался данным вступлением, чтобы спросить, почему она не рассказала о визите своей дочери в ночь смерти Флеминга. Минуту она молчала, потом пробормотала упавшим голосом:

– Значит, вы разговаривали с Оливией.

Он дважды беседовал с Оливией, и поскольку в первый раз она солгала о том, где находилась в ночь убийства Флеминга, ему стало интересно, о чем еще она может лгать. И о чем может солгать, если уж на то пошло, мать Оливии, которая, как выяснилось, тоже солгала.

– Я намеренно опустила данный факт, – произнесла миссис Уайтлоу. – Я не солгала.

Она продолжала говорить, практически повторяя слова своей дочери, хотя более спокойно и сдержанно, что ее визит не имел отношения к делу, что обсуждение его с Линли нарушило бы права Оливии на частную жизнь. А у Оливии было такое право, заверила миссис Уайтлоу. Это право – одно из того немногого, что ей оставалось.

–Я потеряла их обоих. Кена… Кена сейчас. А вскоре… – Она прижала мячик к груди, словно он помогал ей продолжать. – А вскоре уйдет и Оливия. И таким страшным образом, что когда я думаю об этом… с трудом заставляю себя это делать… лишиться контроля над своим телом, утратить гордость, но до последнего вздоха полностью сознавать эти унизительные утраты… Потому что она была такой гордой, моя Оливия, такой высокомерной, она была необузданным существом, которое годами коверкало мою жизнь, пока я уже больше не могла этого выносить и благословила тот день, когда она наконец оттолкнула меня так, что я нашла силы окончательно порвать с ней. – Казалось, Мириам Уайтлоу сейчас потеряет самообладание, но она взяла себя в руки. – Нет, я не сказала вам об Оливии, инспектор. Я не смогла. Она умирает. Мне и так было достаточно тяжело говорить о Кене. А разговор еще и об Оливии… Я бы этого не вынесла.