— Намучились с ними, пока улетилы. А эта полэтила, еще как ошвартовывались. И вот, бач, блыжэй до ночи отыскала хату. Морская синица. Это же мы скильки миль отпахали? И откуда вона знае, дэ мы?

Чайки возмущались, жаловались на нахальное нарушение сухопутной птичкой их морских границ. Гнались за малышкой, но она всякий раз увертывалась и вдруг… нырнула прямо в рубку. Погоня разочарованно улетела в море. Синица выпорхнула из рубки и села в гнездо.

…На закате стали на якорь.

— Вон там Тигровая, — сказал Непейпиво. — Сегодня тебе на берег высаживаться — дило дурное. Ночь скоро. Ужинай. А завтра с солнцем…

— Не хотелось бы.

— А ночной тайги хочешь? Отсюда до бухты километра три. Там узкоколейка. Может, повезэ захватить дрезину. Верст восемь, а там хребет. Бач, золотится над морем. И оттуда — налево через горы. Вон, видишь, пальчик?

Через лесистую шкуру хребта, словно разодрав ее, действительно торчало что-то похожее на палец. И такое же маленькое.

— В этом «маленьком» метров двести. Это Янгунлаза — Скала Печной Трубы. Вот от нее увидишь заповедник. Ну как?

— Подожду. И впрямь далековато.

— Тогда мы будем сейнеру маникюр наводить, а ты иды до кока. Учись.

Учиться было интересней, чем драить палубу. Положили в котел четырех крабов да несколько раков и шримсов, хотя пользоваться котлом для кулинарных целей не рекомендовалось. Затем кок начал готовить «терпуг а-ля Непейпиво». Отрезал головы у нескольких терпугов с самой толстой частью горбыля, подержал их в морской воде, потом положил на противень — голова в голову. Добавил перец, воды, чуть жиру (остальной пустят сами) и — в духовку.

Часом позже все сидели и лежали на палубе, черпали с противня густую коричневую подливу, скребли ложками, доставали терпужьи головы, сосали их, плевались костями за борт, макали хлеб. Горели мускулы от работы, лица — от солнца и соли. И было так вкусно — проглотишь язык.

Ломали горячие клешни крабов, разгрызали их — с риском разодрать рот до ушей, — вынимали оттуда толстые волокна белого мяса.

И радовались, что день прошел удачно, а завтрашний снова будет хорошим. Солнечным, соленым, морским. И догорал над ними, над сопками золотой закат.

«Как жаль, что нельзя показать этого ей, — опять подумал Будрис. — Она бы радовалась… А так, без, нее… это все-таки не полное счастье».

На берегу было совсем безлюдно, да он и не надеялся, что его кто-то встретит.

Сейнер дал прощальный гудок, отходя от берега. Эхо заколыхалось в скалах, в сопках, не озаренных еще солнцем, в туманных лесах на склонах гор.

Ботинки Северин бросил в рюкзак. Надел легкие сандалии и помахал рукой вдогонку сейнеру. Двинулся берегом.

За сопками еще стояла мгла. Солнце только-толь-ro собиралось народиться. Мягко пружинили под ногами сухие груды водорослей. Набегал легкий прибой. Лакированные, зелено-коричневые ленты морской капусты будто лениво мели, будто лизали у ног тропинку — полоску укатанного твердого песка.

«Шш-шшщ-шш», — забаюкивал, дышал ласковый прибой. Прозрачно-синяя вода, кружевные коробочки морских ежей, стеклянные поплавки.

Поднялось солнце. Еще низкое. Море ежеминутно меняло окраску: падала на него тень деревьев, скал, снова прорывались солнечные лучи. Было оно, как осьминог, то синеватое, то слегка красноватое, то ярко-зеленое, то желтовато-серое. По чем дальше, тем больше воцарялась в нем глубокая синь.

Тропинка начала отдаляться от воды, поползла на скалы, и сандалии стали петь по-другому.

«Клик-кляк, клик-кляк».

Удивительно было идти лесом, где большинство деревьев — незнакомцы, где только по воспоминаниям о прочитанном догадываешься, кто есть кто.

«Здорово, братец, ты, кажется, маньчжурский орех? Вон висят и пачкаются, как грецкие. А ты к го? Ты лимонник. А твои листья похожи на листья женьшеня, но ты не то. Тебя тут как лопуха. Как мшорила Гражина? Элеутерококк?»

Плачет струйками скала у тропинки. Приятно припасть ртом к воде. Ползают по камню божьи коровки. Красные, синие, желтые. Крупные, с ноготь большого пальца. У них на спинах узоры, и сразу становится ясно, откуда нанайцы взяли свой национальный орнамент.

Слева, под головокружительным крутым обрывом, — море. Торчат из него, словно карандаши, кекуры — гранитные рифы. Неслышно кипит вокруг их прибой. А вон вдали — две точки. Это покинутые им сейнеры.

«Клик-кляк, клик-кляк».

Поют сандалии. В сырых падях раскинулся папоротник — вайя. Куст похож на большущую, в метр высотой, зеленую лилию. Вайя дремлет под бормотание воды в вечной тени древних тополей.

Летают оранжево-желтые китайские иволги. Огромные. Больше голубей. Какая неугомонная тишина!

Северину повезло. Только вышел на порядком заржавевшие рельсы узкоколейки — появилась дрезина. Остановилась.

— Садись, земляк. Ехали втроем. Видно, ремонтные рабочие.

— Куда?

— В Тигровую.

— Зоолог, что ли? Ходите вы все, бедняги, ходите. Работенка не приведи бог! По мне, так лучшекувалдой махать. И без ружья. А вдруг медведь?

Они слово знают, зоологи, — сказал другой.

Свистел над дрезиной ветер. Как в калейдоскопе — разглядеть не успеешь — бежали, менялись скалы, сопки, деревья.

Когда дрезина остановилась, один из рабочих, почесав затылок, сказал:

— А может, не надо его отпускать?

— Почему? — спросил тот, что вел дрезину.

— Тайга.

— Чепуха. Зоологи, они привычные. Не заблудится. Вон, парень, пойдешь напрямик. Там будет заброшенный «угольник» узкоколейки. Компас есть?

— Только это. — Будрис показал на солнце.

— Потом от «угольника» на северо-запад.

Дрезина умчалась. Будрис постоял немного и уг лубился в заросли. Зеленая тень. Бегущий свет. Глухой ритм сандалий.

Солнце начинало клониться к закату. Длинные рмые тени стволов легли на малахит листвы. Лицо подавала приятная трепетная прохлада.

Северин уже испугался, что идет не той дорогой, когда вдруг тропинка вывела его к столбу с прибитой табличкой. На табличке было написано: «Граница».

Приободрившись, Будрис ускорил шаг. Временами будто легкий вздох пролетал над вершинами кедров — отзвук бриза.

Хвоя кедров темнела, затаенно шумела в золотистой и голубой вышине. Тропинка пошла с хребта вниз, в тень, на дно огромной пади.

Над головой Будриса оранжевая в лучах заката высилась голая Янтунлаза. С хребта, на котором он стоял, устремлялись на дно пади многочисленные ручейки, речушки, криницы. С другого, далекого, хребта также тянулись серебряные нити, И все они сливались на дне долины с небольшой быстрой речкой.

«Ага, значит, это корыто и есть Тигровая Падь. Ничего себе. Ложбина. Два хребта. Наверное, аж до тех вон гор слева, черных от пихты. А вправо — до моря. Километров сто по периметру. Ничего. Жилья не видно. Только вон там дымок, наверное, егерский кордон. И вон там, километрах в двадцати, еще дымок. Ну, а центральный поселок? Он где? Вот. Почти под ним. На самом дне Пади Тигровой. Приткнулся к речушке. Что-то вроде десятка маленьких домиков. Сараи. Еще что-то. Что ж, надо идти».

Будрис начал спускаться. Сразу его окутали тень и прохлада. Временами тихо вздыхали над головой кедры. Цеплялась за ноги какая-то дрянь, он не знал что, да и не хотел знать: уж очень устал.

Когда он спустился на дно распадка, на левом хребте лежала уже глубокая тень, и только правый хребет краснел в последних лучах солнца.

Перешел речку. Она была на удивление прозрачной для Приморья, и он понял почему: вся вме-cie с притоками лежит в лесу. Корни цепко держат грунт, не дают дождям вымывать гумус. Возможно, в дождь замутится ненадолго — и снова как слеза. Вот строение у берега. Баня. Какой-то сарай. Возле него две грузовые машины. Бревенчатые домики. А тот, наверное, дом директора. «Физиономия» у дома такая… внушительная.