Бурундук все еще матерился, а Будрис был уже далеко. Шел через ручьи, и каждый ручей пел по-своему и был самим собой. Чарующе непохожими были песни воды. И весело, резко кричали свое «вить-вить-вить» серые поползни, бегая вниз головой — по стволам деревьев. Бегали какие-то совсем ручные, не обращая внимания на человека и собаку.

Может быть, потому ручные, что вокруг было море солнца в веселом лесу, что слева были дымно-зеленые горы, справа — салатово-солнечные горы, далеко впереди — синие горы.

Горы. Горы. Горы.

Самая сказка началась незадолго до Кабаньего Ключа. Все чаще стали попадаться пихта и кедр. Сам ключ бурлил в каньонообразной долине, бежал словно по ступенькам, весь прозрачный, тонкими, как стекло, водопадами. На каждой ступеньке был водобойный котел, каждая ступенька была геометрически правильной чашей, в которой шампанским кипела вода. Кипела с одной стороны, а с другой — стеклянно переливалась в нижнюю, следующую чашу.

Амур звонко хлебал из этих чаш, по глотку из каждой. Не хотел пить, но не мог оторваться. Иногда залезал в чашу лапами и ложился, хватая зубами неуловимую струю.

За Мертвым Ключом лес даже пахнуть начал по-иному. Свежим, но острым, спиртовым, почти нашатырным запахом.

— Осень идет, — грустно заметил Будрис. Про осень напоминали и многочисленные дуплянки и домики над тропинкой. Пронумерованные, как здания на улице, и пустые…

«Так и представляю себе их весной. Главный проспект, фешенебельные квартиры. Из каждой — головы выглядывают, сплетничают, ссорятся с соседками… Осень идет… Опустели…»

За Мертвым Ключом (он и вправду был мертвым, весь в крупных голышах с одинокой струйкой воды под ними, но во время паводка, наверное, страшный) что-то смутно-неприятное впервые толкнулось в Севериново сердце…

…На высоченной пихте, немного в сторону и вниз — тропинка здесь карабкалась по откосу, — сидела большая колония каких-то темных, остроклювых, похожих на воронов птиц. Было их, наверное, около сотни. Натопыренные, тревожные, в каком-то напряженном ожидании.

Северин закричал на них, только чтобы разбить рягучую, со зловещим оттенком тишину. Тучею черных крестов они взлетели с резким, характерным криком, что-то наподобие «ког-ког» или «кго-кго».

Отлетели недалеко и опять уселись. Это были японские долгоклювые вороны, но Будрис не знал этого. Просто ему стало не по себе от какого-то предчувствия. Только на полмгновения не по себе. Слишком уж чудесный и ласковый был день вокруг. Он, возможно, и забыл бы об этом, не выбеги вдруг из чащи Амур. Чинно, как послушный мальчик, пошел у ноги.

— Ты что, думаешь, я забыл? — спросил человек. — А кто был согласен, что молодым парням из породы лаек нельзя ходить за Мертвый Ключ? А? Амур с мольбой смотрел на него золотистыми глазами и вилял хвостом.

— Так у нас с тобой не пойдет. А если хозяину понадобишься? А вдруг тебя здесь вороны заклюют? Как я тогда хозяину в глаза глядеть буду? Домой… Иди, Амур.

Пес поковылял. Поплелся, цепляя лапой за лапу, Поминутно озираясь, несчастный, словно побитый.

— Домой!

Пес исчез. Но не успел человек сделать и двадцати шагов, как Амур появился снова, стрелою бросился к ногам, почти прижался к ним.

— Права качаешь?

Густая шерсть на собачьем загривке стояла дыбом, гладкое белоснежное тело волнами била дрожь не то гнева, не то страха. Сквозь острые белые зубы прорывалось рычащее клекотание и хрип.

— Ты что? — Северин глянул в ту сторону, куда смотрела собака. Показалось ему или нет, что в полумраке чащи молнией промелькнула длинная черная тень.

Ударил барабан судьбы.

Человек ничего не мог видеть и знать. Но было предчувствие. Первый грозный аккорд ворвался в веселое, зеленое скерцо тайги.

Дно пади зримо повышалось. Менялся лес. Что-то от тропиков все больше проступало в нем. Высокий, почти древовидный папоротник, густые зеленые завесы винограда, лимонник с его красными терпкими ягодами, колючие, с крупными шипами, заросли маньчжурской аралии. Виноград кое-где начинал краснеть, и словно кровавые струи стекали с ветвей маньчжурского ореха, дуба, даурской березы.

И во все это буйное празднество вдруг вползла тревога. Сам не зная почему, Будрис шагал осторожно, с винтовкой наперевес. И собака кралась осторожно (не хватило духу ее прогнать). И оба ощутили облегчение, когда на другом берегу Тигровой сквозь листву увидели бревенчатую стену.

Северин скорее всего и не заметил бы ее, если Гил не потянулся туда Амур. Домик был так хорошо упрятан в чаще, что пройдешь рядом и не заметишь, не догадаешься о его существовании. Кто-то сидел на корточках у воды и мыл закопченную кастрюлю… Поднял голову на шум…

…С неожиданной скованностью Будрис увидел, что это она, непривычная в черных джинсах и рубашке из шотландки, в зеленом платочке, из-под которого выбивались прядки золотистых волос. И, главное, непривычная в золотом дневном свете. Он всегда представлял ее лицо в сумерках. Он видел его только однажды, когда начинало смеркаться.

— Вы?

На мгновение в темно-синих глазах мелькнул, казалось, отсвет радости. И погас. И он даже не знал, так ли это или ему почудилось. Глаза смотрели на него, словно заново узнавали. А на строгих губах осталась тень какой-то внутренней, запрятанной улыбки.

— Все же пришли. А я думала…

— Вы, значит, думали…

— Вот еще! Думаю я всегда. Но здесь…

— Я держу слово. Просто катера вашего не было.

Меняющееся, неуловимое выражение лица.

— Шторм…

— В этот шторм я добирался до Рогвольда на яхте. Оттуда — сейнером, а потом пешком, через хребет.

— Герой, — неизвестно, то ли похвалила, то ли съязвила она. — И с собакой… С ружьем… как положено. Давно оставили Тараскон?

— Ф-фу-у. Как не стыдно!

— Ну, не злитесь. Славно, что нашли. Хорошо, что появились. Хватит с вас?

Она подала ему локоть — руки испачканы сажей. И ему вдруг неожиданно для себя самого захотелось поцеловать этот локоть. Но он только пожал. А она, похоже, догадалась. Вновь появились в глазах ирония и дерзость.

— Не думала, что сможете одолеть такой путь.

— Вы что, считаете, что я совсем кабинетный?

— Кабинетный, как снимок. Пойдемте. Вот только руки ототру. — Стойкая, молодая сила жизни была в каждом ее движении. И Северин на мгновение подумал, что его тянуло сюда и еще что-то, кроме любопытства.

Стены дома были из толстых бревен, крыша — из досок. Единственное окно — обычное окно деревенского домика, только врезанное поперек. Торчит железная труба. На крыше лежат бревна. Они укрепляют ее от тайфунов с моря. И как продолжение крыши — навес для дров из коры бархата амурского — пробкового дерева. Мягко свисает чуть не до земли.

Рядом с домиком скамья. На ней ведро, кастрюли, бачок. Это, по всему видно, всегда здесь, для каждого, кто попадет сюда. Стоят чурбаки — кресла. Чернеет плешь кострища, обложенного камнями. Млеет над домом светлый, разлапистый маньчжурский орех.

«Забраться бы сюда зимой. Припасов набрать, свечек. Сидеть среди снегов, топить печку. Работать, думать, на лыжах ходить. И чтобы рядом была та, которую любишь. И чтобы никого больше не видеть из старых друзей… даже шефа…»

Но и сейчас чудесно. У стен — солнечное море гигантского папоротника, над крышей — зеленая туча ореховой листвы. Над ней — пихты и темные бальзамические кедры. А выше всего — горы.

На чурбаках сидят двое неизвестных, одетых по-таежному. Лысоватый смешной мужчина лет под сорок и женщина скромной, приятной красоты, значительно моложе его.

— Ого, Татьяна! — с безмерным удивлением сказал мужчина. — Смотри, Гражинка наша дикаря в тайге поймала. Ведет.

— По-моему, это он ее ведет, — со светлой улыб кой сказала женщина. — Под ружьем.

— Медведь их там знает, кто кого ведет. Мужчина расправлял бабочек, доставая их из морилки. Прижимал развернутые крылья привычным движением, не глядя. Поднялся навстречу Будрису.