Старец приоткрыл один глаз - больничный потолок оказался серым, местами аж черным, весь в копоти. Чего ето так? Не иначе, в палату с бродягами бросили. А то и в мертвецкую. То-то так тихо да безлюдно.
Чего-то не сходилось. В хорошую больничку должны отвезти, небось, известный человек, советчик и опора трона. Доктора, сиделки, профессора где?
Григорий оперся на локоть, с трудом сел. В простреленной груди немедля заболело, но терпеть можно. Старец осмотрелся, выпучил глаза, ухватил стоявший рядом котелок с водой, принялся пить. Прерывался, дико озирался, снова пил...
Наваждение! Пещера каменная, кострище, вместо койки груда пахучей травы, в просвете стены небо голубеет, а под ним неумолчно рокочет. Вовсе не в голове шум, а море.
Не иначе, помер и в чистилище. Но к чему мертвого заматывать, бинты изводить? Саван должен быть. Котелок опять же, вода мокрая, озаботились, чтоб от жажды не сдох. В аду как-то иначе полагается. Или снисхожденье вышло? Ведь до каких высот при жизни вскарабкался, ведь заслужил... Но не рай же?!
Свет на миг застился - заслонила вошедшая фигура.
- Живы, Григорий Ефимович? Ну и славно.
Баба. Светловолоса, ростом высока, в штанах по виду кавалерийских, в бесстыжей безрукавной сорочке. Лицо молодое, злое, красивое. Глаза этакие... сразу видно, из высокородных. Вроде "ее сиятельством" давеча кликали, если не причудилось. Да что там гадать: княгиня или еще кто, раз бабенка, так вмиг с ней разберемся.
- Ты кто? Отчего полуголой профуркой гуляешь? - требовательно спросил старец, глядя блондинке в глаза и привычно давя своей исконной чудотворной наглостью.
Глаза незнакомки - редкостно-зеленые, таким бы изумрудам, да в царицкиной диадеме блистать - сузились...
Как ухватили крепкой дланью за шиворот, да туго закрутили порванную ткань, Григорий не уловил, просто сразу стало очень душно.
- Вы что?! Нельзя так, я поранетый, - прохрипел старец, тщетно хватаясь, пытаясь оторвать обнаженную загорелую руку душительницы.
Чуть поотпустило, а ведьма прошипела в лицо:
- Разве что "пораненный". А ну, лег ровно, святой инвалид!
Что на свете делается?! Не баба, а генерал какой-то. В интонациях и голосах Григорий разбирался, потому покорно вытянулся на охапке сухой травы, потер горло, затем смиренно сложил ладони на животе и принялся дожидаться объяснений.
Баба прошлась по пещерке, пнула носком сапога головню в давно остывшем кострище.
- Что не сдох, и в себя пришел - хорошо. Остальное плохо. О вас, гражданин Распутин-Новых, утверждали: ловок, интуитивен, пронырлив, соображать умеет. И где все это? Хамло тупое.
- Дык помутнение в мозгу. Простительно же пораненному, - осторожно намекнул старец.
- Ну-ну. Первое - ко мне на "вы" обращаемся. Второе - ты, Григорий Ефимович, мне сильно не нравишься, оттого избавлять тебя от ныряния в Неву мне сильно не хотелось.
- Извиняюсь, а Нева здесь при чем? - счел возможным уточнить встревоженный старец.
- В правильном историческом варианте тебя добили, и на дно к рыбам отправили. Спасение во дворе помнишь?
- Да как тут запамятуешь? - уклончиво пробормотал Григорий.
- У дворца мы вмешались, тебя сюда выдернули и ныряние пока отменилось. Так-то ты уже покойник.
- Ежели покойник, тогда конечно...
- На меня глянь, святой проходимец, - чуть заметно повысила голос дама. - Убили тебя семнадцатого декабря года одна тысяча девятьсот шестнадцатого от рождества Христова...
Знал людей Григорий. Да и как их не знать, если с того умения и кормишься? Понятно, это светловолосая, (вот все декадентхки, что за мода этак сугубо не по-бабски в стрижке волосья носить?!) вся насквозь непонятная и слоистая, словно замысловатый ресторанный расстегай. Опасная, куда там гадюке. Но ведь не врет. Эх, сразу видно, не врет...
- Это как же?! - растерянно прошептал старец. - Я ж еще живой. В грудях вот жжет. И ссыкать хочется. Неужто и на том свете возжелания этакие... убогонькие?
- Проникся, что ли? - заметно удивилась дамочка. - Вот это правильно. Время поджимает, объясняться и растолковывать мне некогда. Газету оставлю - глянешь, как оно прошло по старому варианту.
Григорий покосился на упавшую на духовитые водоросли свернутую в трубку, газету. Ой, угадывался заголовок, ой, нехорош.
- Не принимай близко к сердцу, гражданин Распутин, - посоветовала баба. - Считай, на курорт попал, отлежишься, мемуары примешься сочинять. Воздух здесь здоровый, пресной воды хватает, а одиночество тебе полезно. Еще и спасибо скажешь.
- Так я и сразу. Спасли - за то нижайший поклон и вам, и господину полковнику. Рассчитываться-то чем придется? - мрачно уточнил старец. - Аудиенцию желаете? Государь нынче занятой, но сообразить можно, чиркну записку-то, примет незамедлительно.
- Не угадал. Император ваш мне по барабану. Может, попозже накарябаешь царице пару строк, успокоишь болезную. А пока выздоравливай, душу очищай. Питьевая вода в расщелинах скапливается, рыба в море, котелок - вот он. Топорик где-то тут валялся, на уступе аптечка, огниво, трут...
- Нельзя же этак, ваше сиятельство, не по-христиански так, - угадывая крайне нехорошее будущее житие, прошептал Григорий.
- Отчего нельзя? Хорошая жизнь. Да, бумага, карандаши, перо и чернила - вон они. Обмозгуй, что миру желаешь сказать. Через месяц заглянем, проведаем.
- Не погуби! - мертвея, взмолился старец.
- Да кто тебя губит? Выживешь, не так тут плохо. Лето, между прочим, - дамочка вздохнула. - Поразмысли, может вопросы какие по жизнеобеспечению возникнут. Я пока схожу, искупнусь, если есть что уточнить, так уточняй. И отлеживайся. Вообще-то такое скверное сквозное ранение рядом с сердцем, а тебе хоть бы хны. Даже завидно.
Григорий прислушался - ушла. Спасаться нужно. Одному, на безлюдье, пораненному - верная смерть! Нужно в ноги упасть, молить. Эту... стервь зеленоглазую упрашивать бесполезно, но не одна же она здесь гуляет. Или к ним на яхту пролезть, затаиться пока не отчалят...
О боли в груди старец забыл, выполз на солнце, зажмурился. Сияли прибрежные камни, внизу накатывали волны, расплывалась пена прибоя... И вода, и белоснежная пенные кружева, и лазоревые небеса, казались цветом истинно нестерпимые - такие яркие, точно в детство попал, прозрел.
Старец пополз между прибрежных глыб, опираясь о теплый ноздреватый камень, поднялся на ноги. Опять море, торчат утесы поодаль от берега, ни лодок, ни пароходов, ни купален...
Берег круто сворачивал, по правую руку вздымался обрыв. Слабость дрожала в неверных ногах, тянуло сесть и замереть. Господи, хоть кто-нибудь... Распутин протиснулся между глыбами и оторопел. Впереди на широком камне вольготно развалился рыболов.
Старец истово перекрестился. Трижды. Нет, не сгинул. Вот что ж такое: день светлый-солнечный, серой не пахнет, а тут сидит черт и рыбу удит.
Черт обернулся:
- Здорово, Григорий. Уже скачешь? Молодца, мне б такое здоровье. Если гадить думаешь, так вон там затишок за скалой. Не хуже ватерклозета.
- Мне б по-малому, - мучаясь, прошептал раненый.
- Вот тамочки и облегчайся, - черт указал когтистым перстом. - Остров тебе достался завидный, житие на таком требует аккуратности и ответственности, сам должен понимать. Это тебе не в Царском Селе по клумбам бухому гадить.
Старец свернул за скальную стену, расстегнул шаровары. Машинально глядел в море. Не хуже Ялты. Хотя по всему чувствуется - вовсе нежилое. Григорий жалостливо застонал. А что делать? Видать, судьба такая.
С трудом присев к волне, кое-как вымыл морду, выковырял из бороды струпья. Поразмыслив, прошептал молитву, усердно перекрестился. Надоть вернуться и побеседовать. Черт конечно, чрезвычайно мерзкий, но все ж в обхождении заметно попроще "ее светлости". Нужно выведать побольше.
Черт как раз снимал с крючка рыбешку:
- Мелковата. Крупная сейчас на глубине. Вот попрохладнет вода, тогда к камням пойдет...