Девица Матильда Крешензаги, дочь Микеле Крешензаги и Ады Пирелли, преподавала в вечерней школе Андреа и Марии Фустаньи, в смешанном классе. Большинство ее учеников (парни от 13 до 20 лет) уже побывало в исправительной колонии, ибо происходило из семей алкоголиков и проституток, а некоторые страдали наследственными недугами, такими, как чахотка и сифилис. К ним бы приставить какого-нибудь отставного сержанта иностранного легиона, а не ее, хрупкую, благовоспитанную уроженку типичной семьи мелких североитальянских буржуа.

– Она умерла пять минут назад, – сказала сиделка.

Дука Ламберти, обернувшись, поглядел на грубо слепленное лицо Маскаранти, на котором бушевали пещерные страсти, и ничего не сказал.

– Все равно пойдете? – осведомилась сиделка. (Она знала, что полицейские явились допросить учительницу, но допрашивать мертвых – дело затруднительное.)

– Да, – ответил Дука.

Простыню приподняли. Труп, одетый в старомодное платье кукольно-желтого цвета, уже начал коченеть; на лице застыла страдальческая гримаса, и это впечатление усиливали гематома под правым глазом и странная, почти клоунская плешь. Грудная клетка раздулась от наложенного в спешке гипса: вряд ли у хирурга было время считать переломанные ребра.

Прибыл коротышка с гробом на колесах, а иначе говоря, с каталкой, отличавшейся от больничной лишь тем, что вместо простыни она была застлана серым брезентом. Покойной здесь делать больше нечего; ее сейчас переправят вниз, в холодильную камеру, где она будет лежать, пока не поступит разрешение на вскрытие.

Полицейский, дежуривший в больнице, смущенно козырнул Дуке и произнес юным срывающимся голосом:

– Она умерла. – Заложив руки за спину, он вытер вспотевшие ладони (да, парень явно не ту профессию выбрал!). – В последний раз позвала директора и умерла.

Дука подошел, чтобы поближе рассмотреть зверские увечья, нанесенные этому несчастному созданию двадцати двух лет, Матильде Крешензаги, дочери Микеле Крешензаги и Ады Пирелли, проживавшей в Милане, на проспекте Италии, дом номер 6, и преподававшей разные предметы, а также основы воспитания, насколько это возможно в вечерней школе Андреа и Марии Фустаньи, что возле Порта-Венеция. Он увидел раздробленный левый мизинец, подтянутый пластырем, а то бы совсем отвалился; да и все остальные органы были так искорежены и разбиты, что хирургу пришлось немало потрудиться, о чем свидетельствовал, к примеру, здоровенный ком ваты в паху, под кукольно-желтыми панталончиками, которые мать привезла, как только ее уведомили о случившемся, а также многочисленные повязки и шины, наложенные на изуродованное, словно оно побывало под колесами поезда, тело.

– Мать в шоке, ей еще не сообщили о смерти, – сказала сопровождавшая их сиделка.

Она умерла несколько минут назад, крикнув напоследок: «Господин директор!» До войны, говорят, многие умирали с возгласами: «Дуче!», или: «Наденьте на меня черную рубашку!» А чаще всего умирающие стонут: «Мама!» Она же перед смертью взывала к директору школы. Тоже грустно!

– Когда я смогу поговорить с матерью? – обратился Дука к сиделке, бросая взгляд (хотелось надеяться, что последний) на это изувеченное существо.

– Я спрошу у профессора, но думаю, не раньше завтрашнего вечера.

– Спасибо.

Они с Маскаранти вышли из больницы и остановились у бровки тротуара, окутанные ледяным туманом; за этой пеленой можно было разглядеть всего один уличный фонарь да еще голубой сигнальный огонь полицейской «альфы», поджидавшей их на той стороне улицы, – остальной мир был обернут темно-серой ватой, вдобавок заглушившей или, вернее, придушившей все звуки.

– Болван, нашел где встать! – кипятился Маскаранти. – Не мог, что ли, к входу подъехать? Теперь вот тащись к нему через улицу! (В таком тумане и впрямь страшно переходить улицу, будь она шириной хоть с дамский носовой платочек.)

– Здесь одностороннее движение, – заметил Дука.

– А-а! – досадливо отмахнулся Маскаранти. – Как будто, кроме полиции, кто-нибудь еще соблюдает правила!

В густых свинцовых клубах они осторожно пересекли проезжую полосу; временами туман прорезали фары машин, движущихся со скоростью не более десяти километров в час; уже стоя под голубой мигалкой, Маскаранти вдруг выпалил:

– Знаете, доктор, хорошо бы сейчас горло промочить.

За столько лет в полиции он всякого повидал, но есть зрелища, которые не в силах вынести даже полицейский. Дука не мог в душе с ним не согласиться: в конце концов, пока у них нет иного способа выпустить свою ярость.

– Да, хорошо бы, – откликнулся он.

Оба двинулись по тротуару до угла, где сквозь льдистую взвесь с трудом проглядывалась светящаяся вывеска: «Горячая кухня».

– Небось замерзли, а, доктор?

Что и говорить, без пальто, шапки и шарфа да еще с обритой под машинку головой в этом промозглом тумане он чувствовал, как зубы выбивают дробь, впрочем, не погляди он на ту девушку, может, ничего такого бы и в помине не было.

– Немного. – Он прошел в услужливо распахнутую перед ним дверь. – Я буду граппу, а ты?

– Я две, – ответил Маскаранти.

– Две граппы, двойные, – заказал Дука девушке за стойкой.

Пока усталая барменша неуклюже копошилась на полках, ища граппу, и наливала им прозрачную жидкость в большие стаканы, он глядел на ее тоненькую шейку.

Потом, уже прихлебывая граппу, сфокусировал взгляд на жирном загривке почтенного господина, застывшего перед музыкальным автоматом; тот наконец сделал выбор, нажал кнопку, и полилась песня в исполнении Катерины Казелли (толстый, плешивый, а туда же!); но тут глаза Дуки вдруг перестали видеть, хотя он их и не закрывал; он не видел даже Маскаранти, который неторопливо, но беспрерывно потягивал граппу, стоя рядом с ним; Дука вообще больше ничего не видел из того, что его окружало, поскольку перед глазами выпукло, как на стереоэкране, маячило мертвое тело девушки, одетой во что-то старомодное, кукольно-желтое и обмотанное уже не нужными ей бинтами. «Звери!» – сказал он себе, все еще созерцая это страшно изуродованное тело на больничной койке. Если б ее бросили в подвал на съедение крысам, то и тогда, наверное, она не выглядела бы так ужасно. «Настоящие звери!» Дука тряхнул головой, одним глотком прикончил граппу и опять увидел Маскаранти, барменшу и плешивого толстяка возле музыкального автомата.

– Пошли, – отрывисто бросил он.

Выйдя на улицу, они поплыли по туманному морю на маяк своей «альфы».

– Куда? – спросил Маскаранти.

– В школу.

Вечерняя школа Андрея и Марии Фустаньи размещалась близ площади Лорето в обветшалом двухэтажном доме, напоминавшем небольшой средневековый замок, – прежде окраины и пригороды были застроены вот такими особняками, теперь же их вытеснили небоскребы в пятнадцать – двадцать этажей. Здание стояло на перекрестке; его можно было различить в тумане, потому что зажженные фары стоящего перед ним фургона нацелились прямо на вход и на медную дощечку сбоку от двери: «Вечерняя школа Андреи и Марии Фустаньи»; перед зданием дежурили четверо полицейских, плюс репортер (он сидел прямо на тротуаре и дремал, спрятав уши в воротник пальто), плюс несколько мальчишек, изображающих публику; каким бы омерзительным ни было зрелище, подумал Дука, выходя из «альфы», публика всегда найдется.

Репортер встрепенулся, вынырнул из тумана, впился в Дуку взглядом.

– Квестура? Есть новости?

Дука не ответил; Маскаранти взял репортера за рукав.

– Уходите, нечего вам тут делать.

– Ну пропустите, только один снимок! – умоляюще залопотал репортер. – Говорят, там вся доска исчеркана похабными рисунками и словечками – так я ее не буду снимать, все равно никто не напечатает, с меня довольно учительского стола на фоне доски, уверяю вас, на ней ничего нельзя будет разобрать, ну только один снимок, ну пожалуйста, бригадир!