"Карлетто Аттозо, 13 лет. Чахотка. Отец алкоголик.

Каролино Марасси, 14лет. Сирота. Мелкий воришка.

Бенито Росси, 14 лет. Неуправляем. Родители честные.

Сильвано Марчелли, 16 лет. Наследственный сифилис. Отец в тюрьме. Мать умерла.

Фьорелло Грасси, 16 лет. Никаких прецедентов. Родители честные.

Этторе Доменичи, 17 лет. Два года исправительной колонии. Мать проститутка. Воспитывается у тетки.

Микеле Кастелло, 17 лет. Из порядочной семьи; два года исправительной колонии; два года туберкулезного санатория.

Этторе Еллусич, 17 лет. Картежник. Родители честные.

Паолино Бовато, 17 лет. Отец алкоголик. Мать в тюрьме за сводничество.

Федерико Делль'Анджелетто, 18 лет. Неуправляем; склонен к алкоголизму, родители честные.

Веро Верини, 20 лет. Три года исправительной колонии. Сексуальный маньяк. Отец в тюрьме".

Таковы основные действующие лица того жуткого спектакля. Сторожиха в письменной форме подтвердила, что видела их в тот вечер в школе; явились около семи часов. На предварительном допросе обнаружилось, что у этих малолетних преступников имеется линия защиты – простая и наивная: дескать, ничего плохого не делал, это приятели истязали учительницу, а я – нет. Так утверждал каждый. Эксперты сняли все отпечатки, и не сегодня-завтра порядок преступных действий будет установлен. Но до утра, до прихода следователя, Дука хотел поглядеть им всем в глаза.

Он содрогнулся и вспомнил про окно; закрыл его, вышел и направился в кабинет Карруа будить Маскаранти, сладко посапывавшего в просторном кресле своего шефа.

– Который час? – спросил Маскаранти, с трудом продирая глаза.

– Скоро два, пора начинать.

Они стояли друг против друга в убаюкивающем свете маленькой настольной лампы. Маскаранти слегка пошатывало.

– Сделаем так, – сказал Дука, – буди их по одному и тащи ко мне. С одним разделаюсь – разбудишь второго. Тащи сразу же, пока не очухались, вот как ты сейчас.

– Будет сделано, доктор, – улыбнулся Маскаранти.

– Кого приводить, я тебе сам укажу. Начнем с младшего, Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь.

– Пусть его приведут двое охранников, они же будут свидетелями. А еще вызови стенографиста – протокол писать.

– Может, магнитофон возьмем?

– Нет, магнитофон и оплеухи записывает, – возразил Дука. – Мне нужен стенографист.

– Знаете, доктор, – заметил Маскаранти, – синьор Карруа велел мне предупредить вас, что, если вы хоть пальцем до кого-нибудь из них дотронетесь, он вас уволит.

– Уволит так уволит. А теперь тащи этого... Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь, доктор.

Дука вернулся в свой тесный кабинет, снова открыл окно, вгляделся в туман, подсвеченный фонарями, но все более сгущающийся, тяжело вздохнул и захлопнул створки. Джиджи поехал осмотреть малышку, и, если до сих пор не звонят, значит, ничего страшного. Все же лучше удостовериться. Он набрал номер и услышал в трубке голос Ливии.

– Как дела, Ливия?

– Плохо. – Да, голос почти враждебный. – Подожди, профессор хочет с тобой поговорить.

Пока он ждал у телефона, дверь кабинета отворилась и вошли двое охранников, державших за локти тощего парня с нездоровым цветом лица. Он осоловело хлопал ресницами (Дука специально направил настольную лампу так, чтобы ее свет бил в глаза подследственному). Маскаранти и стенографист, молодой толстяк с театральной бородкой, вошли следом.

– Алло, Дука?

– Да, Джиджи, я слушаю, – отозвался Дука, не сводя глаз с рыжеватого подростка и удивляясь злобному упрямству, отпечатавшемуся на его лице; такого выражения у тринадцатилетних, как правило, не бывает.

– В принципе, ничего страшного, – сказал знаменитый педиатр (Дука терпеть не мог всех этих «в принципе», «в целом», «в общем»). – Острый бронхит, но, надеюсь, он не перейдет в воспаление легких. Я назначил уколы, которые помогут остановить процесс. Единственное, что меня беспокоит, это твоя сестра. По-моему, тебе бы следовало быть рядом.

Дука опустил настольную лампу и сделал знак Маскаранти посадить мальчишку по другую сторону стола; тот уселся напротив, сохраняя на лице все то же выражение упрямой злобы. Дука сказал в трубку:

– Дай ей успокоительного, Джиджи. – Из большой папки он вытащил фотографию покойной учительницы Матильды Крешензаги, дочери Микеле Крешензаги и Ады Пирелли, и протянул ее тринадцатилетнему Карлетто Аттозо. – Вот, погляди на это фото, – произнес он, прикрывая трубку рукой, – погляди хорошенько, поднеси к глазам и держи обеими руками, пока я говорю по телефону, и рожу-то не вороти, не то я тебе ее подправлю.

Парень не мог не расслышать дикой ярости в его голосе, однако повиновался лишь физически, то есть взял фотографию обеими руками и посмотрел на нее, но, вопреки расчетам Дуки, страх не вытеснил злобу из этих глаз.

– Алло, алло, Дука! – кричал в трубку педиатр. – Ты меня слышишь?

– Да, я слушаю тебя, Джиджи.

– Ты не понял, дело не в успокоительных, просто ей страшно оставаться одной с малышкой, а для девочки тоже лучше, если ты будешь здесь, потому что через два-три часа, когда дыхание опять станет жестким, ты сможешь сразу ввести ей ледер-мицин – сама она боится.

Дука слушал, а сам изучал парня, обеими руками державшего фотографию; теперь его глаза были прикрыты веками, и в этом тоже было какое-то сознание собственного превосходства, на что такой вшивый щенок уж никак не имел права.

– Послушай, Джиджи, я сейчас не могу приехать. Даже если ты скажешь мне, что девочка умирает, я все равно не приеду, потому что там я ничем не могу помочь, а здесь я нужен. Я не педиатр и даже не врач, уколы может сделать Ливия, или пусть найдет медсестру. А что до моральной поддержки, то мне сейчас без них вдвое тяжелей, чем им без меня. Извини, больше говорить не могу. – Он повесил трубку.

И долго, наверное, целую минуту, созерцал представшую ему сцену: парня напротив с фотографией в руках (он притворялся, будто смотрел на нее, но явно не воспринимал жутких подробностей изображения); двоих охранников, застывших по обе стороны жесткого стула в состоянии боевой готовности (обычные люди полагают, что ребенок есть ребенок, что он слаб и не способен на подлинное злодейство, а полицейские знают, что тринадцатилетний пацан может быть опаснее взрослого); Маскаранти, стоящего слева от стола, стенографиста с бородкой а-ля Кавур, бумажным блоком и шариковой ручкой, с трудом поместившего свой обширный зад на скамье справа. И все это в комнатушке два с половиной на три с половиной, похожей больше на закуток уборщицы, чем на кабинет.

Закончив осмотр, Дука проговорил:

– Положи фотографию вот сюда, на стол, пусть она все время будет у тебя перед глазами. И отвечай на мои вопросы.

С лицемерной покорностью парень положил фотографию на стол и, прикрыв веками нахальные глаза, сделал вид, что смотрит на нее.

– Вот молодец, – одобрил Дука. – Прежде чем мы приступим к допросу, послушай, что я тебе скажу. Ты чувствуешь себя так уверенно не только потому что ты малолетний, но и потому, что у тебя туберкулез легких, подтвержденный заключениями врачей: двусторонняя кавернозная форма с дегенерирующей тенденцией. Кто осмелится тронуть ребенка тринадцати лет, да еще больного? Так что признаюсь: не могу я тебе рыло начистить, это была простая угроза. Но учти, я могу устроить кое-что похуже. Колония все равно от тебя никуда не денется, как бы дело ни обернулось, но если ты будешь как следует отвечать на мои вопросы, то я позвоню своим друзьям в Беккарию и попрошу, чтобы с тобой там обращались хорошо. А вздумаешь вилять, они занесут тебя в черный список. Туберкулез, конечно, вылечат, станешь здоровым и сильным, но непослушные мальчики из черного списка уже никогда на волю не выйдут. Им дают два года, а они мотают три, четыре, пять – за недисциплинированность, за подстрекательство и прочие проступки. А потом, став совершеннолетними, переходят сразу в тюрьму для взрослых, скажем, за нападение на охранника, ведь вы не только преступники, но и остолопы, вы имеете глупость нападать на охранников.