– Кто же моет посуду, если нет боя?

– Угольщик.

– Кто чистит уборные?

– Угольщик.

Это, безусловно, очень почтенное занятие, если у человека нет никакого другого дела. Но в данном случае это было самое настоящее свинство. Тот, кто увидел бы наши уборные, наверно, сказал бы: «Это самое большое свинство, какое мне только доводилось видеть в моей жизни или в окопах». Впрочем, я знаю из опыта, что свиньи чистоплотные животные, ничуть не уступающие в чистоплотности лошадям. Если бы я запер крестьянина или свиновода на две недели в темный хлев, в два шага длиной и столько же шириной, кормил бы его, ни разу не выпуская, а только время от времени бросал бы ему немного соломы и редко или совсем не вычищал его хлев, предполагая, что он прекрасно чувствует себя в навозе, – я хотел бы взглянуть, как бы он выглядел по истечении этих двух недель и кто оказался бы большей свиньей: мужик или его хавронья. Не беспокойтесь: человеку воздастся за все, что он причинил лошадям, собакам, свиньям, лягушкам и птицам. Когда-нибудь он поплатится за это гораздо дороже, чем за то, что причинил своим ближним. Нельзя чистить уборные, когда от усталости едва подносишь ложку ко рту, нет, сэр.

Испания, солнечная Испания, вот мое наказание за то, что я покинул твои гостеприимные берега!

На порядочном корабле всегда есть козел отпущения: это поденщик, которого берут с собой в виде особой принадлежности корабля. Его не обременяют работой, но он должен быть везде, где требуется помощь, он получает жалованье палубного рабочего и в общем ведет довольно приятную жизнь. Поденщик должен уметь делать все. Все непорядки на корабле сваливаются на него. Он виноват во всем. Если в кочегарке вспыхнет пожар, виноват поденщик: хотя ему запрещено входить туда, но он не поднял вовремя люков. Когда у повара пригорит обед, достается поденщику: ему запрещено ходить на кухню, но он не вовремя отвинтил водопроводные краны, собираясь их чистить. Когда корабль пойдет ко дну, виновником тоже окажется поденщик, потому что он… да просто потому, что он козел отпущения.

На «Иорикке» такими козлами отпущения были угольщики, а козлом отпущения всех козлов отпущения был – вы угадали, – угольщик «крысьей вахты».

Когда на корабле надо было выполнить какую-нибудь грязную, неприятную, опасную для жизни работу, первый инженер поручал ее второму; второй передавал ее машинисту; машинист – смазчику, а смазчик – кочегару; кочегар же – угольщику «крысьей вахты».

И когда угольщик выползал с окровавленными, обнаженными и поломанными костями и с двадцатью ранами от ожогов или его приходилось вытаскивать за ноги, чтобы он не сварился, кочегар шел к смазчику и говорил: «Я уже сделал это». Смазчик к машинисту: «Я…» Машинист – ко второму инженеру: «Я…» Второй к первому, а первый инженер отправлялся к шкиперу и говорил: «Я прошу вас занести в журнал: в тот момент, когда котлы лежали на полном огне, первый инженер, рискуя жизнью, вставил фланец в трубу, давшую сильную течь, благодаря чему корабль мог сохранить полный ход и беспрепятственно продолжать свой рейс».

Компания читает журнал и директор говорит:

– Первому инженеру «Иорикки» надо дать приличный корабль: этот человек стоит большего.

У угольщика же остаются рубцы, от которых он никогда не избавится, – человек искалечен. Но почему именно угольщик должен был выполнить эту работу? Ведь и он мог сказать, как другие: «Я не стану этого делать, оттуда я не выберусь живым».

Но этого-то как раз он и не мог сказать. Он должен, должен был это сделать.

– Что же, вы хотите пустить корабль ко дну и потопить всех своих товарищей? Можете ли вы взять это на свою совесть?

Палубные рабочие не могли выполнить эту работу. Они ведь ничего не понимали в котлах. Угольщик тоже ничего не понимал в котлах, он умел только подбрасывать уголь. Инженер понимал кое-что в котлах. За это ему ведь и платили, как первому инженеру. Кроме того, ему приходилось выполнять такие работы на испытаниях. Но угольщик работал перед котлами, возле котлов и за котлами. Ведь он был угольщик и не хотел нести ответственность за смерть такого множества людей, даже если бы его собственная жизнь попала при этом в выгребную яму. Жизнь грязного угольщика – это не жизнь, никто с ней не считается. Его нет больше – и баста, не будем больше о нем говорить. Даже муху вытаскивают иногда из молока и дарят ей ее маленькую жизнь, но угольщик даже не муха. Угольщик – это мусор, грязь, пыльная тряпка, он хорош только для того, чтобы таскать уголь.

– Угольщик, эй, – зовет первый инженер, – хотите выпить рюмку рома?

– Да.

Но рюмка падает у него из рук, ром разлит. Рука обожжена. Да, сэр.

Ужин стоял на столе. Я порядком проголодался и с удовольствием сел за стол, чтобы утолить голод. Таково, по крайней мере, было мое намерение. Но одно дело иметь намерение, а другое – выполнить его. Это две разные вещи. Я пододвинул к себе тарелку и ложку.

– Оставь тарелку, это моя.

– А где же мне взять другую?

– Если у тебя нет своей, то придется обойтись без тарелки.

– Разве здесь не полагается посуды?

– То, что у тебя есть, то и полагается.

– Как же мне есть без тарелки, без вилки и без ложки?

– А это уж твое дело.

– Послушай, ты, новичок! – крикнул кто-то со своей койки. – Ты можешь получить мою тарелку, чашку, всю мою посуду. Но за это ты должен всегда ее мыть и чистить.

У одного была надбитая тарелка, но не было чашки, у другого – вилка, но не было ложки. Как только приносили еду, начинался спор, кому первому достанется ложка или чашка или тарелка, потому что тот, кто первый получал тарелку или ложку, брал себе и лучшие куски. И никто не мог упрекнуть его за это.

То, что называлось чаем, была горячая коричневая вода. Часто она была даже не горячей, а только теплой. То, что носило название кофе, подавали к завтраку и в три часа. Этого трехчасового кофе мне никогда не приходилось видеть. Причина – «крысья вахта». С двенадцати до четырех я был на вахте. В три часа давали кофе. В четыре, когда приходила смена, от кофе не оставалось ни капли. Иногда в кубе оставался еще кипяток, но если не было собственного кофе, приходилось довольствоваться одной водой.

Чем меньше общего кофе или чай имеет с настоящим кофе и чаем, тем большую потребность испытываешь сдобрить его сахаром и молоком, чтобы заставить работать свое воображение. Каждые три недели мы получали маленькую баночку конденсированного молока и полкило сахару; кофе же нам присылали из камбуза без молока и без сахара.

Вскрывая банку с молоком, стараешься, бывало, соблюдать строжайшую экономию и берешь маленькую ложечку молока, чтобы только закрасить кофе. Потом заботливо отставляешь баночку в сторону до следующего кофе. Но пока стоишь на вахте, банку, правда, оставляют на месте, но выбирают из нее все молоко до капли. Чем дальше спрячешь, бывало, молоко, тем легче его находят. Я с первого же раза потерял всю порцию молока. Поэтому, когда мне выдали молоко во второй раз, я выпил его сразу: это было единственное средство спасти свой паек, средство, которое применяли все.

С сахаром поступали точно так же. Тотчас же после получки его съедали за один присест. Как-то раз мы попытались придти к соглашению: сахар всего помещения был ссыпан в общую коробку, и когда подавался кофе или чай, каждый мог брать себе из общего запаса по ложечке. Результатом этого соглашения было то, что на второй же день весь сахар исчез и пустая коробка лежала перевернутой под столом.

Свежий хлеб нам выдавали ежедневно. И еженедельно наш кубрик получал коробку маргарину, которого нам хватало вволю. Но никто его не ел, потому что вазелин был куда вкуснее.

В те дни, когда мы должны были молчать и закрывать глаза, каждый из нас получал по два стакана рому и по полчашки повидла. В эти дни наше начальство стряпало свои темные делишки.

На завтрак нам давали перловую кашу со сливами или рис с кровяной колбасой, или картофель и селедку, или соленую рыбу с фасолью. Каждый четвертый день начинался перловой кашей и сливами.