И вдруг эта встреча на берегу.

Заглянув еще в два-три окопа, где только что побывал Толстунов, обегавший навстречу мне участок второй роты, я повернул к лесу. Стрельба продолжалась.

В лесу верный Синченко, все время следовавший с лошадьми за мной вдоль опушки, сразу подвел коня. Пора, давно пора в штаб!

В штабном блиндаже меня ожидал Краев. От виска по щеке, по подбородку стекала кровь. Он смахивал ее, размазывая по угловатому лицу. Но выпуклая алая струйка опять появлялась на корке засыхающей крови.

— Что с тобой, Краев?

— Задело…

— Иди на медпункт. Рахимов, раненых перенесли из церкви?

— Перенесли, товарищ комбат. Пункт развернулся в лесу, в доме лесника.

— Хорошо. Иди туда, Краев.

— Не пойду.

Он сказал это упрямо, мрачно. Я прикрикнул:

— Что я тебя, такого, людей пугать пошлю? Прими воинский вид. Умойся, перевяжись. Потом будем разговаривать. Синченко, два котелка воды лейтенанту Краеву!

— Есть, товарищ комбат!

Краев вышел. Но в этот вечер ему так и не удалось перевязаться.

Меня вызвал к телефону командир полка.

— Момыш-Улы, ты? Противник атакует шестую роту в районе Красной Горы. Сейчас третьей волной ворвался на линию блиндажей. Помоги. Что у тебя есть под рукой около штаба?

Деревня Красная Гора находилась в двух с половиной километрах от села Новлянского. Что у меня было под рукой? Охрана штаба, несколько сменившихся телефонистов и хозяйственный взвод. Я доложил об этом.

— Брось их бегом на подмогу шестой роте. Имей в виду: с севера идет туда взвод под командой лейтенанта Исламкулова. Предупреди, чтобы не перестреляли друг друга. Об исполнении доложи.

Приказав Рахимову поднять по боевой тревоге хозяйственный взвод и всех, кто будет около штаба, я вышел из блиндажа. В лесу уже чувствовался вечер. Неподалеку умывался Краев. Нескладное, с тяжелой челюстью, с нависшими надбровными дугами лицо было уже чистым, но скатывающаяся вода чуть розовела.

— Краев!

Он подбежал.

— Я!

По мокрому лбу опять ползла струйка крови. Краев досадливо ее смахнул. Я сказал:

— У Красной Горы, на участке шестой роты, противник ворвался на линию блиндажей. Поведешь туда пятьдесят бойцов. Задача — отбросить врага, восстановить положение.

— Есть, товарищ комбат.

Из блиндажа выскочил телефонист.

— Товарищ комбат, вас к телефону!

— Кто?

— Командир полка. Просит немедленно.

Командир полка говорил поспешно, волнуясь:

— Момыш-Улы, ты? Отставить! Поздно: противник вошел в прорыв, расширяет брешь. Одна группа двигается сюда, к штабу полка, другая, неясной численности, повернула к тебе, во фланг. Загни фланг. Держись! Я отхожу в лес близ…

И голос пресекся, связь прервалась. В мертвой мембране — ни гуденья, ни потрескивания электроразрядов. Тихо.

Я отложил ненужную трубку, и меня еще раз ударила по нервам тишина. Тихо было не только в мембране, тихо стало кругом. Противник прекратил артиллерийский обстрел нашего района. Что же это? Минута атаки? Бросок немецкой пехоты на прорыв?

Нет, оборона уже прорвана. Немцы уже на этом берегу, уже двигаются вглубь. Они идут сюда, к нам, но не оттуда, где путь прегражден окопами, где их готовы встретить пулями прильнувшие к амбразурам бойцы, где все пристреляно нашими пушками и пулеметами. Они идут сбоку и с тыла по незащищенному полю, где перед ними нет линии обороны.

Вынул часы. Было без четверти пять.

Чуткий, зачастую понимающий без слов Рахимов положил передо мной карту. Встретив его спрашивающий взгляд, я молча кивнул.

— В районе Красной Горы? — произнес он.

— Да.

Я смотрел на карту, слыша, как тикают часы, как уходят секунды, чувствуя, что уже нельзя смотреть, что надо действовать. Но, пересиливая нетерпение, я заставлял себя стоять, склонившись над картой. О, если бы вы смогли описать эту минуту — одну минуту, которая дана была мне, командиру, чтобы принять решение!

Отдать Новлянское? Отдать село, что лежит на столбовой дороге, которая так нужна противнику, по которой он напрямик на грузовиках устремится во фланг братскому полку, дерущемуся на рокаде? Нелегко самому себе ответить: «Да, отдать!» Но иначе я не сохраню батальона. А сохранив… Посмотрим тогда, чья будет дорога!

На карту, пока только на карту, легла новая черта, идущая поперек поля, поперек пути приближающимся с фланга немцам.

Сообщив Рахимову мое решение, приказав передвигать пушки на край леса, в стык с новой чертой обороны, и отдав несколько других распоряжений, я выбежал из штабного подземелья.

— Синченко!

— Я!

— Коня! Давай и рахимовского — для Краева! Краев, за мной!

Опять по тому же полю, теперь стихшему, я поскакал во вторую роту. На краю неба впереди уже проступили бледные краски осеннего заката.

Пригнувшись, я посылал коня карьером. Вдруг красные светлячки стали мелькать над головой. На секунду привстав на стременах, взглянув в сторону, я увидел немцев.

Пригнувшись, я посылал коня карьером… На секунду привстав на стременах… я увидел немцев.

Они шли по полю, которое верхами пересекали мы, шли приблизительно в километре от нас, цепью, в рост, разомкнувшись, как можно было издали определить, на два-три шага друг от друга. Я знал, что у них зеленоватые шинели и такого же цвета каски, но теперь, на неярком снегу, фигуры казались черными. Фокусники, они, треща на ходу автоматами, шагали, выпуская тысячи устрашающих светящихся пуль.

А добрый конь нес и нес.

У ротного командного пункта Галлиулин уже взваливал на спину пулемет. Один из связных бежал наискосок к реке, на фланг батальона. Рахимов уже позвонил сюда, уже сообщил задачу.

Бозжанов стоял у командного пункта. Рядом притопывал ногами Муратов.

Подскакав, я приказал:

— Бозжанов, пойдешь с пулеметчиками! Повтори задачу!

— Умереть, — глухо сказал он, — но…

— Жить! Огневая точка должна жить! Держаться, пока не загнем фланг!

— Есть, товарищ комбат! Огневая точка должна жить.

— Проберись по оврагу, действуй хладнокровно, выжди, подпусти…

Я посмотрел на пулеметчиков, на Мурина, Блоху, тяжело нагруженных лентами.

— Бегом! Заставьте, ребята, лечь эту шпану! Краев, за мной! Синченко, за мной!

Ко мне подскочил Муратов.

— А я, товарищ комбат? — сиротливо сказал он.

— Беги с политруком!

Сквозь просвет между рекой и селом мы поскакали за Новлянское, на фланг батальона. Связной еще не добрался сюда, но из крайних окопов бойцы уже вышли. Некоторые стояли в траншеях по плечи в земле; другие, по-двое, по-трое, присели на снегу. Отсюда, за взгорьем, шагающие немцы не были видны, но все смотрели туда, назад, где трещали автоматы, откуда взлетали красные шальные пунктиры.

Немцы спереди и сзади. Куда деваться? Укрытые грозные ячейки стали ловушками. Куда деваться? Я ощутил: вот так и гибнут батальоны.

Я приказал командиру взвода:

— Выводите первое отделение! Каждому знать свое место по порядку номеров. Первое отделение поведу я, второе — Толстунов, третье — вы!

— Куда? — спросил Толстунов.

— За мной! Загнуть фланг!.. Краев! Принимай командование ротой. Выводи следующий взвод. Примкнешь к нам.

— Есть, товарищ комбат!

— Толстунов, к своему отделению! Держи дистанцию пятьдесят метров от меня. Не отставать! Не сбиваться в кучу! Иди! Первое отделение, слушать мою команду! За мной! Бегом!

Прижав согнутые локти, я припустился что есть мочи по некрутому подъему, мимо темных домов села, где багровел в стеклах отраженный закат, по избитому полю, к лесу. Я слышал за собой топот: сзади бежало отделение.

В какой-то момент я опять увидел немцев. Ого, как приблизились, как выросли шагающие по снегу черные фигуры! За пять-шесть минут, что протекли с тех пор, как я заметил немцев с седла, расстояние сократилось до полукилометра. Быстро идет: сто метров — минута. А нам еще бежать, бежать… Край леса далеко, будто край света. До первых деревьев тоже почти полкилометра.