В сердце Юлия было пусто. Он вздохнул и спохватился, что попал в поток света, который изливался из церковных недр. К тому же он с досадой обнаружил, что, заглядевшись на Святополка с Лебедью, упустил Милицу. Миновав церковь, где покоилось тело мужа, она удалилась в сопровождении тесно обступивших ее дворян. Не у кого было теперь спросить куда.

Собравшиеся у озаренных светом церковных ворот люди слушали заупокойную службу с приличествующей неподвижностью. Не примечалось на лицах ни сострадания, ни печали, ничего определенного, словно люди и сами не знали, для чего сошлись, и с застылым упорством пытались это вспомнить. Нечто подобное испытывал и Юлий.

Неплохо было бы перекинуться словом с Лебедью, да, кажется, она собралась бодрствовать у гроба всю ночь. И трудно представить, чтобы сестру оставили при таких обстоятельствах одну. Не было доступа ни к Святополку, ни к Милице. А если припомнить десяток-другой надежных как будто вельмож, бояр и окольничих, то где их среди ночи искать? И какой прок от самых благородных и философски мыслящих людей в этом начиненном сверх меры соглядатаями гнезде коварства и колдовства?

Безрассудная вылазка Юлия представлялась к тому же и бесплодной. Оставалось надеяться разве на случай. Прошло, наверное, полчаса, он стоял в редеющей понемногу толпе, осеняя себя колесным знамением, когда это делали все вокруг, и поглядывал по сторонам из-под низких полей шляпы. Чадили и догорали закрепленные кое-где на стенах факелы. Изредка на стенах перекликались часовые.

Теряясь в сомнениях, Юлий оглянулся, когда отмеченный пышными перьями над головой и чертой меча сбоку человек с не совсем уместной при звуках заупокойной службы прытью поднялся по ступеням церковного крыльца и задержался у ворот, чтобы сдернуть багровую, в колыхании белых перьев шляпу. Он прошел на свет, на звуки смолкшего, словно насильно сдержанного, и вновь грянувшего, как удар под сердце, хорала.

Отодвинувшись в тень, Юлий ждал. Вскоре толпа на паперти раздалась. Понурив голову, приложив руки к груди, должно быть, в знак признательности и сердечной муки, спустился в сопровождении того же нарочного Святополк. Никого больше с собой не захватив, он прошел в ближайший заулок, который выводил к тылам Звездной палаты.

Юлий последовал за ними, отпустив их вперед шагов на двадцать. И вынужден был остановиться на углу: в узкой — три человека не разойдутся — улочке негде было укрыться, в холодном свете луны она просматривалась насквозь из края в край. Зато Юлий, осторожно выглядывая, хорошо видел, как нарочный отомкнул ключом низенькую дверцу и, почтительно пропустив Святополка, прошел за ним сам. Перед этим он оглянулся, не различая, конечно, Юлия, и, когда вошел, задвинул за собой засов. Это можно было понять по крепкому лязгу, который никак не спутаешь с мягким щелчком внутреннего замка.

Выждав десять или двадцать ударов сердца, Юлий пробежал коротенькую, опасно пустынную улочку и дернул все ж таки дверь — разумеется, запертую. Ничего не выдала и замочная скважина, напрасно Юлий заглядывал и прикладывал ухо. Да и трудно было бы ожидать, чтобы Святополк с нарочным остались у входа — здесь начиналась винтовая лестница, которая сообщалась с задней комнатой Звездной палаты, служившей обычно для государева отдыха. Туда они, значит, и поднялись.

Высоко над головой, стоило только отступить на пару шагов, мутно светили разноцветные окна палаты. Юлий снова вернулся к двери. Лихорадочно озираясь, он шарил по ее выпуклым заклепкам и по стене, словно бы пытался ухватить, нащупать отгадку где-то тут скрытого решения. Не умея совладать с возбуждением, опустился на колени и, ощупывая основание стены, камни мостовой, поймал комок глины или, может, высохший собачий кал — что-то такое, что надо было бы бросить. А он, постигая побуждение вместе с действием, принялся запихивать эту гадость в скважину — как раз почудилось там, в палате, что-то вроде шагов. Затолкал, сколько успел и обмахнул рукавом наличник, чтобы не оставалось следов. После чего едва хватило времени вскочить и добежать до конца улочки.

Укрывшись за углом, Юлий окончательно уразумел смысл и последствия своей затеи. Оставалось только наблюдать.

Загремел засов и вышел прежний нарочный, Милицын дворянин, как видно. Достав ключ, он принялся запирать дверь. Скоро послышалось чертыханье, человек выругался и оглянулся в сторону притаившегося Юлия, нимало, однако, не догадываясь, как близок он был в этот миг к разгадке приключившейся с ним неприятности. По некотором размышлении он отступил на два шага — точно как прежде Юлий, — чтобы взглянуть на окна, и снова вернулся к замку. Ключ заклинило. Не зная, на что решиться, встревоженный человек оглядывался все чаще, резко и злобно дергал ключ, а потом с очевидной неуверенностью вернулся в дом. Но не задержался там, а сразу вышел, не посмев, как видно, беспокоить своими затруднениями господ.

Потом — этого нужно было ожидать — он прикрыл незапертую дверь и направился в сторону площади, побежал, наконец, проскочив мимо прянувшего в тень Юлия.

Юлий с не меньшей поспешностью кинулся в обратном направлении, проскользнул за дверь и остановился, преодолевая соблазн задвинуть за собой засов. Он не сделал это, несмотря на сильнейшее искушение, а, скинув вместо того башмаки, все равно просторные и обременительные, прихватил их одной рукой и на цыпочках, придерживаясь в темноте за винтовой поручень, взошел на второй этаж, где пустовала скудно обставленная комната. Слабая полоса света падала из приоткрытой двери — там, кажется, были сени, а за ними уже палата.

Юлий замер посреди комнаты, прислушиваясь к невнятным голосам… и бросился назад, на винтовую лестницу, и вверх, еще выше, на третий ярус, — когда скрипнула внизу дверь.

Колыхаясь взволнованными перьями, поднялся прежний дворянин… дошел до освещенного полоской света угла и здесь, постояв в сомнении, повернул обратно, придерживая меч и тихо ступая.

Повременив, спустился ко входу и Юлий. За прикрытой дверью, на улице, можно было разобрать сдержанные голоса и перезвон оружия — дворянин привел стражу. Надо было думать, на этом он до срока и успокоится… Бережно-бережно Юлий вдвинул в гнездо засов и не слышной стопою взбежал вверх.

В сенях перед Звездной палатой горел оставленный на лавке тройной подсвечник. Выцветший половик уводил во тьму внутренних помещений, куда, может быть, и удалился как раз приставленный к свету дворянин. Был он один или где-то тут рядом толклась вся свита окружавших государыню молодцов, это ничего уже не меняло — у Юлия не было с собой даже кинжала. Бегло отметив опасность, он затаился в глубоком портале двери, за которой канючил Святополк и слышались ленивые возражения Милицы.

— …Нет уж, давай! — воскликнула она вдруг с нарочитой резкостью. — Начистоту!

— Умоляю, матушка!.. Позвольте мне вас любить! — торопливо сказал Святополк, так что припавший к щели Юлий потерялся, переставая понимать, в каком это все смысле? Холодный ответ мачехи показал, что если Святополк и поминал любовь, то в самом общем, почтительном, сыновнем ее значении. Милица не заблуждалась на этот счет.

— Позволяю, Полкаша! — хмыкнула она, чувствительными стенаниями пасынка нисколько не тронутая.

— Ах, матушка, матушка! — жалобно отозвался Святополк. — Что ж такое вы изволите говорить, матушка?

— Не спится, Полкаша. Нехорошо что-то на сердце, муторно.

Святополк, кажется, отвечал стоном. Что уж совсем трудно было объяснить.

— Вот ведь же давеча — исповедовался ты принародно. Облегчил душу. Ну, а мои грехи как? Куда дену? Бездны, Полкаша, такой нету, чтобы темные дела мои схоронить…

— Позвольте вам не поверить, матушка!

— Ты ведь, Полкаша, и в разум вместить не можешь, что такое, коли страсть крутит. Ох, Полка-аша… как это душно! Коли запал ты на человека, так всё. Так уж всего его тебе подавай! Без остатка. Так бы и выпил его до дна! Никому не оставил. Весь мой… Сначала-то я хотела его извести, Громола, а потом уж… прихватило меня. Приморозило.