По первому замыслу тонущие рыбаки и их вдовы, аллегорические фигуры Тихого Семейного Счастья, Морской Нивы, Нахмуренного Моря, Бури, Ужаса, Безутешной Скорби, Примирения Перед Лицом Вечности и, наконец, Благотворительности в лице самой Золотинки, которая являлась на запряженной тритонами колеснице, как утешительное видение утонувших моряков, — все эти лица и фигуры должны были танцевать свои чувства на суше, на окруженной вековыми дубами площади Попелян.

Позднее Зимка придумала для большей естественности перенести действие на море. С этой целью вместо площади было отрыт таких же прямоугольных очертаний пруд — двести пятьдесят шагов на двести. Уже по устроении моря обнаружилась необходимость в острове: воду пришлось спустить, посредине раскисшей, топкой ямы воздвигнуть укрепленный бревенчатыми стенами остров — совершенно круглый, он являл собой род засыпанной землей кадки. Сходство с цветочным горшком мало на что годному клочку суши придавали несколько пересаженных из леса деревьев. Они довольно быстро засохли и пожелтели, почему главный устроитель торжества, деятельный выдумщик Ксень, в припадке порожденного отчаянием изобретательства велел выкрасить и стволы, и ветви, повянувшую листву подобранными под естественные цвета красками. Таким образом насаждения рукотворного острова приобрели бросающуюся в глаза подлинность, а подлинная дубрава, что окружала со всех сторон прямоугольное корыто моря, покрылась искусственными украшениями в виде бумажных лиан и тряпичных цветов, которые оплетали невыразительные стволы дубов и кленов до самых вершин.

Сто сорок музыкантов под управлением Ксеня порознь и враз перебирали все мыслимые созвучия, с необыкновенной отвагой переходя от нежнейшего журчания жалеек к общим громоподобным раскатам, которые только и могут выразить совокупную силу стихий и чувств. Действие началось совместным танцем вдов и не утонувших еще мужей в лучах огромного картонного солнца на берегу моря. Тут же, на воде, в танцевальном порядке стояли рыбацкие суда — кургузые тупоносые и круглозадые сооружения, огражденные по витиеватым бортам овальными боевыми щитами. На палубах в понятном нетерпении приплясывали готовые к плаванию кормчие; одурманенные величественными наигрышами, они, по-видимому, забыли о существовании руля и румпеля, изобретенных к величайшему удобству моряков еще шестьсот лет назад, и потому держали с боков кормы допотопные рулевые весла, очень похожие на празднично изукрашенные деревянные ложки.

Когда наряженные в туники рыбаки стали перебираться на свои позолоченные корытца, а вдовы принялись оплакивать мореходные свойства назначенных к утоплению судов, в это самое время стайка прельстительных рыбок, которые красиво извивались по берегам острова, вся враз плюхнулась в воду с твердым намерением попасть в сети рыбаков еще до наступления бури.

Кругом моря радующим глаз цветником стояли зрители — лучшие люди знати и дворянства, — а великая государыня Золотинка, соблюдая верность природе, присела на покрытый бархатной подушкой пенек. Атласное, изменчивого сиреневого цвета платье, отделанное серебристыми кружевами и кисеей, покрывало собой и пень, и корни, оно лежало просторным, роскошно брошенным ворохом, являя восхитительную противоположность беспорядка с определенностью туго схваченного стана и плеч. Трогательная, как лилейный стебель, шейка держала увенчанную тяжелым взмахом волос голову. Волосы — воспылавшее золото — струились вверх, поднимаясь на две ладони, и рассыпались, перегорев. В золотом огне кипело сканное серебро обруча, ледяными брызгами переливались алмазы. Широкие алмазные браслеты обнимали запястья государыни, алмазы сверкали россыпью и гроздьями.

Полуобнаженную грудь Золотинки украшал необыкновенных размеров изумруд на плоской золотой цепи.

Едва замечая бушующие по всему пространству пруда страсти, Юлий смотрел под ноги, возвращаясь к носкам атласных туфель всякий раз, стоило ему бросить короткий, искоса или чуть более долгий взгляд на оживленную сверх обычного Золотинку. Ни удары отбивающих гром барабанов, ни бурные завывания труб, ни смятение вдов, ни отчаяние рыбаков, которые не забывали, однако, раскачивать изо всех сил свои корытца, не смущали государыню, — уставая от сколько-нибудь продолжительного молчания, она принималась болтать. И верно же, с гнетущей трезвостью думал Юлий, глядевший на жену влюбленным и печальным взором, она болтает потому, что не выносит соперничества. Но кто поставит это в упрек женщине, которая не может не сознавать силу собственного обаяния? Пусть даже ревнует она к размалеванным красоткам и красавцам, что танцуют на потеху зрителям, — чрезмерная сосредоточенность увлеченных действием дворян заставляет ее вертеться, чтобы напомнить и о себе.

Трезвые наблюдения влюбленного не умаляли, однако, того сильного чувства, которое заставляло его опускать мрачнеющий взор к носкам туфель. Особый разум любви обращал все горькое и сомнительное, что видел Юлий в суженной, против самого наблюдателя, поражая и без того стесненное сердце.

— Дивей! — оглянулась Золотинка, махнув веером из слоновой кости.

Молодой окольничий Дивей с готовностью покинул товарищей, чтобы расположиться в доверительной близости к государыне: можно было наклонить ухо или самому склониться — по малейшему знаку только. Когда бы явилась нужда. И когда бы не стоял в трех шагах Юлий, на которого прекрасно владеющий собой изящный молодой человек бросил едва уловимый взгляд — почтительный, но с изъянцем, с какой-то непостижимой наглинкой.

Юлий отвернулся, сначала просто отвернулся, а потом двинулся среди расступившихся придворных туда, где стояли сиротливой кучкой пять или шесть маленьких человечков пигаликов — посольство Республики.

Большеглазый Буян, не настолько, по-видимому, увлеченный праздником, чтобы не заметить государя, повернулся в учтивом ожидании, однако на сдержанно-скорбном личике его не явилось даже подобия положенной в придворном обиходе улыбки. Обнажив голову, как при похоронах, пигалик, чудилось, только и дожидался Юлия, чтобы выказать соболезнование.

Они обменялись незначащими словами, товарищи посла и слованские дворяне отступили, чтобы не мешать государственному разговору, но ни Юлий, ни Буян не торопились. Оба повернулись к пруду, с удвоившейся мрачностью наблюдая разыгрываемые на море страсти. Что видел и чувствовал Буян — держал при себе, а Юлий, тот ничего не видел и не чувствовал из того, что полагалось зрителю. Забывшись, молчали они под заунывные стенания труб… И Юлий внутренне вздрогнул.

— Скажите, государь… — молвил пигалик, не отводя взгляда от взволнованной поверхности пруда. — Не знаю, удобно ли спрашивать. Но это не праздное любопытство. Скажите: вы счастливы?

Быстрый взгляд на неподвижное личико пигалика выказал чувства Юлия, и он задумался, не стесняясь молчания.

— Знаете что… — тихо произнес он, уставившись пустым взором на уходящие под воду суда, которые взаправду, совсем не шуточно тонули, имея на борту притворно ломающих руки танцоров. — Знаете, говорят, что хорошая жена сделает мужа счастливым. А плохая — сделает мудрым. Так вот, я и счастлив, и мудр одновременно.

Усмешка на губах юноши не обманула пигалика, он не спросил ничего больше, а чуть погодя заметил:

— А вот и ваша жена.

Лжезолотинка снялась с места и со всем хором почитателей, окруженная избранным обществом выдающихся мужчин и блистательных женщин, направилась к мужу, производя смятение в толпах придворных, стоявших вдоль уреза воды. Поотстав на пару шагов, следовал за государыней и Дивей — воплощение изящной отваги и учтивого остроумия, молодой вельможа, чей серебристый наряд и стройные ноги так хорошо дополняли сиреневое с пышным подолом платье государыни.

Послы склонились, отмахнув шляпами, но Золотинка бросила на пигаликов безразличный взгляд, не дала говорить Юлию, имевшему несколько подходящих к случаю слов, и прямо запретила это Дивею, который не переставал развлекать государыню:

— Вы надоели мне, Дивей! Слышите! Запрещаю вам открывать рот в течение часа. Ровно час!