— Скажи, мне плохо, — свистяще прошептала Нуте ведьма. — Пусть правят на Вышгород. В Малый дворец. Без остановок.

— Мне плохо! — истошно крикнула пленница, сунувшись в окно.

— Дура! — обругала ее Милица. Но это было напрасное оскорбление, не заслуженное, ибо они не успели условиться между собой, кому именно плохо.

От жалобного вопля Нуты всполошились дворяне, толпа притихла, недоумевая, и, кажется, достаточно было бы искры, чтобы вспыхнул мятеж. Чтобы взвинченная толпа подняла юную государыню на руки и повлекла, готовая на все… Однако Нута продолжала кричать, пока дело не объяснилось. Долгая вереница лошадиных пар тронулась через расступившийся народ.

Проехали мост, ворота; карету зажали, заслоняя небо, долговязые дома с раскрытыми окнами; железное эхо подков и колес заметалось в ущельях улиц, слышался сплошной перекатный вопль «да здра-а-авству-у-ет!» Долгий петляющий подъем привел в Вышгород, и вот остановились в двух шагах от дворцового подъезда. Это был простой полукруглый портал и очень узкое, совсем не парадное по недостатку места крыльцо белого мрамора.

Государыня отказалась от услуг, не приняла ничьей руки и прошла вместе с невесткой в темные сени, никого не удостоив ни разговором, ни взглядом. Они миновали череду жилых покоев. Нута велела служанкам удалиться. Милица заперлась изнутри и тотчас направилась к зеркалу, сбросив шляпу.

При взгляде на безобразное отражение она застонала, но от зеркала уже не отрывалась, то растягивая под глазами кожу, то разевая щербатый рот и склоняя голову, — разглядывала себя с жадным страдальческим вниманием. Она как будто искала признаки возрождения или, наоборот, исследовала меру своей беды, словно в гноящейся язве копалась.

Привязанная к ведьме нитью не столь длинной, чтобы можно было добрести до ближней кушетки, Нута вынуждена была переминаться на слабеющих ногах за ее спиною.

— Я хочу вернуться, — напомнила она о себе. Пришлось повторить это еще раз, прежде чем озабоченная своей бедой старуха вспомнила о спутнице.

— Куда тебе возвращаться? — огрызнулась она. — Место занято. Постель твоя еще не остыла, как стерва под одеяло к Юлию проскользнула. Под милым твоим скакать. Кобыла горячая — побрыкается и поскачет, и ржать, и кусаться, и царапаться будет. Пока он ее не загоняет до мыльной пены. До изнеможения. Пока она вся ему не отдастся — до кровинки. Всё. Некуда тебе возвращаться. Нет у тебя ничего. Ни родины нет, ни мужа.

Ведьма глядела, ожидая слез. Но их не было. Чудовищные слова, которыми ведьма осквернила и любовь, и жизнь Нуты, не оставив ей малого уголка, где несчастная принцесса могла бы укрыться от ужаса хоть на мгновение, — чудовищные слова эти не выдавили у нее ни слезинки. Не имелось в опыте Нуты, во всем ее существе, во всем пространстве ее памяти ничего, на что могла бы она опереться, чтобы постигнуть размер катастрофы.

Молодая женщина закаменела, тронула зубками нижнюю губу и опустила взор. В лице ее обозначилось нечто тяжелое и неподвижное. Нечто такое, что не по силам было бы даже самым широким и крепким плечам.

— Ну то-то же, — неопределенно пробормотала колдунья. Она не понимала Нуту. И опять глянула, не понимая, что означает это смирение… Вспомнила привязь.

Теперь Милица обвязала нить вокруг резного столбика своей кровати, определив невестке место в изножье на полу, где молодая женщина могла коротать время в обществе ночного горшка. А сама ведьма, до крайности изможденная, желтая, напилась сладко пахнущей бурды из бутылочки и повалилась на подушки без сил. В недолгом времени она задремала, хныкая во сне и похрапывая.

А Нута думала, опершись на кулак. Страдание изломало насурьмленные брови, наложило жесткий отпечаток на гладкое личико принцессы — отпечаток, которому не суждено было никогда исчезнуть. И так далеко бродили ее мысли, так велика была совершавшаяся в ней работа, что по прошествии доброй доли часа Нута встрепенулась, что-то припомнив, натянула между пальцами волшебную привязь и, на мгновение остановившись, порвала нить. Надо было ожидать немедленной кары… но ничего не происходило. Недолго думая, она стянула с шеи петлю и изорвала ее клочья. Потом огляделась.

Убедившись, что дверь заперта, как того и следовало ожидать, Нута взялась осмотреть комнаты. Их было две: убранная в теплых розовых тонах спальня и смежная комната за ней, поменьше, — здесь теснились пузатые шкафы с нарядами — уборная. Двойное окно спальни, заделанное мутным цветным стеклом, пылало в вечернем солнце. Приржавевшие в бездействии запоры не поддавались, но такое же цветное окно в уборной открывали, видимо, чаще. Слегка повозившись, Нута изловчилась поднять тяжеловатую для нее раму и выглянула на волю.

Крутые скалы падали вниз, в заросли мелкого, похожего на кудрявый мох кустарника, а дальше расстилалась излучина великой реки. Низкое солнце тонуло в дымке чудовищных расстояний. Селения и города проступали на возделанной равнине как некие неясные шероховатости и совсем терялись вблизи багряного окоема. Прямо внизу под Нутой вилась дорога. Можно было видеть трудно поднимающуюся в гору повозку, навьюченных ослов, погонщика. Так далеко внизу, что пришлось бы крикнуть в голос, чтобы погонщик расслышал и, придерживая шляпу, обратил вверх лицо, на котором едва ли можно было бы различить белки глаз.

Пряный ветер и пустота кружили голову.

— Я не хочу жить, — сказала Нута по-мессалонски. — Не хочу жить, — замедленно повторила она, словно испытывая мысль на прочность.

Но высота испугала ее. Нута явственно увидела разбитое на камнях тело… кровь — она с детства боялась крови… представила и отшатнулась. Сердце сильно стучало.

Следовало все ж таки искать выход. Дверь в спальне со всеми этими запорами и узорчатыми шляпками гвоздей была основательным сооружением, таким, будто Милица готовилась на своем ложе к осаде. Без ключа тут нечего было и делать. А ключ, кажется, старуха держала при себе. Опустившись перед низкой кроватью, где государыня-ведьма занимала так мало места, что можно было рыться в отдаленных пределах постели, не особенно тревожа спящую, Нута, не спуская глаз с Милицы, сунула руки под подушку… Пожелтевшие, лишенные ресниц веки дрогнули — старуха очнулась.

Она не очень удивилась, обнаружив невестку в неловком положении на коленях, а руки где-то в недрах кровати.

— Дай зеркало, — сказала она, мутно озираясь.

Зеркало не открыло ведьме ничего утешительного, но Милица продолжала скалиться, оттягивая под глазами морщины.

— Где привязь? — обронила она между делом.

— Я ее порвала, — возразила Нута. Она не испытывала робости перед ведьмой и не могла понять теперь того затравленного, жалкого состояния, которое заставляло ее прежде трепетать при взгляде колдуньи. В опустошенной душе ее не оставалось места для страха.

— Много себе позволяешь, — заметила ведьма с удивлением.

Спустивши костлявые ноги на пол, Милица пригладила неряшливые жидкие пряди, которые торчали вкруг головы в ужасающем беспорядке. Ведьма страдала и морщилась.

— Не нужно ссориться, — сказала она, подумав, словно даже такая простая мысль требовала от нее нешуточных размышлений. — На выпей. — В руках ее явилась прежняя бутылочка. — Выпей, это полезно даже детям.

Брезгливое движение Нуты не укрылось от Милицы, она кое-как поднялась, подступая к женщине, и потянулась унизанной перстнями рукой. Режущая вспышка ослепила глаза и разум мессалонской принцессы.

Нута очнулась не на полу. Впрочем, она не сознавала этого. Просто выплыла из пустоты, распознала перекрестья потолочных балок и некоторое время тщетно пыталась постичь, на каком языке она это понимает, пока не уяснилось само собой, что понимает балки вовсе без языка. Потом она разобрала голоса, которые, наверное, и прервали ее тяжелый обморок. Говорили по-словански. Теперь Нута вспомнила, что она в Толпене. Во дворце Милицы, обратившейся… обращенной в старуху ведьмы.

Нута лежала одетая на кушетке в комнате со шкафами, а голоса слышались рядом, в смежной спальне. На онемевшем предплечье Нута обнаружила глубокие красные вмятины, которые могли появиться только от многочасовой неподвижности. Окно же, недавно еще пылавшее воспаленными красками заката, оказалось в тени, хотя на воле, несомненно, был день. Значит, это был не тот день и, уж во всяком случае, не тот вечер. Сколько длилось ее обморочное небытие?