Этот Глаукон изобрел также и якорь; и вот вскоре его сограждане стали заплывать в скалистые бухточки, где другие корабли не могли устоять на месте. А чтобы охранять богатства, которые его родной город нажил на торговле, Глаукон изобрел замок и ключ. Капитан океанского парохода, вошедшего в порт, слесарь да фабрике площадью в десять акров и хозяин дома, запирающий входную дверь, не знают имени изобретателя, да им и в голову не приходит поинтересоваться этим, но за их спиной стоит человек, живший тридцать веков назад; они, не оглядываясь назад, взяли из его рук то, что в этот момент им нужнее всего.

В ранней юности Дэви читал всё без разбора и однажды задумался над возрастом мира по сравнению со сроком человеческой жизни. Он взял указанный в библии срок – три раза по двадцать лет и ещё десять – и был глубоко поражен, обнаружив, что с доисторических времен, со времен тьмы, испещренной огненными искрами, прошло меньше сотни человеческих жизней.

«Не может быть, – возмущался он, охваченный первобытным страхом, – не может этого быть! Меньше ста человек!» Дэви всмотрелся в ночной мрак: мимо прогрохотал трамвай – цепочка освещенных окошек, буравящих черную темноту. На этом тряском островке, возникшем из тьмы в одном конце широкой улицы и пропавшем во тьме на другом её конце, уместилась жалкая горстка людей, которой хватит, чтобы образовать цепь от нынешнего «сегодня» до далекого, туманного, первобытного «вчера», когда человек был диким, затравленным существом с рассудком запуганного ребенка.

С тех пор, как Дэви осознал это, у него появилось ощущение, что толща веков не так уж непроницаема. Ему уже не казалось, что мир создавался неторопливо, а прогресс двигался скачками и зигзагами по медленно катящимся столетиям. Ибо, когда человек впервые заставил землю работать на себя, не взирая на её нравы и обычаи, тут-то и произошел ошеломительный взрыв – взрыв творческой энергии, которая с тех пор бушует всё сильнее и сильнее, растекаясь во все стороны с сумасшедшей скоростью.

Кен тоже иногда, играючи, вычислял временные промежутки, укорачивая или удлиняя их ради умственной гимнастики, но для Кена это всегда было только забавой. В успокаивающем присутствии Кена Дэви мог передохнуть от жуткого ощущения краткости человеческой жизни. Однако в отсутствие Кена и при Нортоне Уоллисе эти мрачные мысли возвращались снова, ибо жизнь Нортона Уоллиса, безусловно, входила в те немногочисленные десятки человеческих жизней, которые являются вехами на всем протяжении истории человечества, как редкие фонари вдоль пустынной улицы.

Маленький паровой двигатель, который Уоллис, служа в Милуоки в фирме «Моторы и котлы», смастерил в часы досуга, становился всё больше по мере того, как он над ним работал. В 1892 году он приделал мотор к карете и обучил рабочего из Лансинга управлять им, но покупателей на второй такой экземпляр не нашлось. Пять лет спустя в городе Расине он вошел в компанию с бывшим кузнецом Картером. Они назвали свой автомобиль «дофином». За три года было продано семь таких сделанных вручную «дофинов», после чего компаньоны решили прикрыть дело. К тому же Уоллис начал понимать, что поршневой двигатель имеет существенные недостатки.

Если Уоллис в юности знавал старика, которому было столько лет, сколько Уоллису теперь, то этот старик, вероятно, слышал нестройные мушкетные выстрелы Революции, ссорился в тавернах из-за Томаса Джефферсона и своими глазами видел изрыгающее дым чудовище – первую паровую машину. А сейчас Нортон Уоллис сидит у окна, где светлее, и шлифует деталь для двигателя, который, быть может, когда Дэви станет стариком, помчит людей сквозь полночное безмолвие безвоздушного пространства к новой, ещё не открытой планете.

Дэви отставил в сторону пустой бак из-под ацетона и заправил двигатель авиационным бензином.

– Сегодня я вам принес-по пяти галлонов того и Другого, – обратился он к спине Уоллиса. – Завтра мы весь день пробудем в университете – у нас выпускной экзамен.

– И вы, конечно, уверены, что выдержите? – не оборачиваясь, спросил Уоллис. От холодной, беспричинной злости голос его стал язвительным и ломким.

– Ясно, выдержим. Мы с Кеном можем экзаменоваться хоть сейчас.

– Что ты мне рассказываешь про Кена! Кен никогда не поступил бы в колледж, если бы ты его не заставил. Все думают, что ты тянешься за Кеном, потому что он болтает, а ты помалкиваешь. Да, ты таскаешься за ним по пятам, но только, чтобы убедиться, что он делает всё так, как ты хочешь.

Дэви промолчал, смущенный далеким воспоминанием. Он старался не обращать внимания на зашевелившееся в нем сомнение, потом решительно отверг мысль о возможности заставить Кена поступать по чьей-нибудь воле. Кен – старший брат, вожак. Да, согласился Дэви, были случаи, когда он давал советы Кену, но и только. Уже много лет Дэви не вспоминал о тех днях, когда он впервые понял, что может повернуть жизнь по-своему…

В маленькой, похожей на ящик хибарке, стоявшей у ручья, было темно и душно. Мальчик лихорадочно работал, согнувшись над мотором. Дверь была закрыта, потому что он прятался от чужих глаз – в четверти мили отсюда виднелись крохотные фигурки косцов, сгибавшиеся и разгибавшиеся в однообразном ритме.

Работая, мальчик порывисто подносил карманный фонарик то к генератору, то к грубой схеме, начерченной им на клочке бумаги. На полу мягко тикал помятый будильник, к которому зачем-то были присоединены электрические провода.

Нервы мальчика были так напряжены, что он в страхе отпрянул, когда его тень мелькнула на низком потолке, словно собираясь броситься на него. Он схватил с пола фонарик – тень исчезла, и мальчик с облегчением перевел дух.

Несмотря на высокий рост, мальчику не было ещё двенадцати лет. Он побаивался этой пахнущей плесенью темноты, но ещё больше пугала его собственная смелость, ибо если удастся тот план, который он сам придумал и собственноручно подготовил, то мир запляшет под его дудку. Ровно в семь часов вечера должно ожить огромное чудовище – оно либо раздавит его за дерзость, либо покорно подчинится его воле. В семь часов подача электроэнергии на ферму дяди прекратится сама собой по его приказу, отданному сейчас, в четыре часа дня.

Мальчик вышел наружу, на яркий дневной свет. Сердце его колотилось. Он прижался спиной к двери, его умные голубые глаза, настороженные, как у зверька, зорко всматривались, не заметил ли его кто-нибудь. Но лес, вырубка и поля вдали дремали в предвечерней тишине.

В ту весну 1916 года всё росло и тянулось вверх с неудержимой силой, даже мальчики. Дэви догнал ростом своего брата, который был на полтора года старше его; ему казалось, что стать одного роста с тем, кто был его богом, – значит сделать ещё шаг на пути уподобления божеству. Однако голубая заплатанная рубашка, сшитая на дядю, плечистого толстяка, висела на Дави, как на вешалке. Рваные штаны были ему и вовсе широки, хотя сестра перекроила их так, что боковые карманы почти сошлись сзади. Место, где штаны сходятся в шагу, слишком узкое для дядиных толстых ляжек, болталось мешком у колен Дэви.

И всё же, несмотря на смехотворную нелепость надетого на нем тряпья, на косматые волосы, на худобу мальчишечьих загорелых рук и ног, в нем была своеобразная грация. Пригнувшись, он помчался к окраине поля, гонимый демонами страха, притягиваемый призраком торжества.

Влетев в амбар, Дэви схватил оселок, за которым его послали, и, подтягивая спадавшие штаны, вприпрыжку побежал к косцам, работавшим на северном поле. Вдруг ему пришло в голову, что он совершил преступление куда серьезнее всего того, чем угрожал Кен. Дэви даже приостановился, но тут же побежал дальше, решив не говорить никому ни слова, пока сам не увидит, что из этого получится.

Запыхавшись, Дэви подбежал к косцам. На лице Кена было холодное, осуждающее выражение – он обиделся, что Дэви бросил его одного. Но Дэви ожесточенно поддернул штаны, схватил вилы и, вскарабкавшись на стог, стал рядом с братом.

Сегодня за Кеном было трудно угнаться, ибо каждый раз, втыкая вилы в сено, он мысленно пронзал старого жирного негодяя – дядю Джорджа. Конечно, подумал Дэви, если ты поклялся убить человека в следующий же раз, когда он хлестнет тебя ремнем, и если этот раз наступит через несколько часов, так лучше попрактиковаться заранее. Дядя Джордж тоже, наверное, практиковался. Он пообещал сегодня в семь часов спустить с Кена шкуру, а дядя Джордж, как известно, любит ко всему готовиться заранее. В крошечной частице сердца Дэви, которая не была отдана Кену, трепетала жгучая радость – слава богу, сегодня порка ему не грозит.