Машина, притормозившая у обочины, не годилась в иномарки — хозяева таких замызганных «шестерок» не клеят ночных демониц. Козел, самоуверенный, толстый, лысеющий, в кожаной куртке, с оттопыренной нижней губой, узнал в ней то, чем она была до Таинства, не смутился, не задумался. Цена? Пусть стольник. На ловца и зверь. У тебя есть бабки-то? Я в валюте беру. На деревянные жене конфеток купи. Ну ладно. Только сегодня.

Машина затормозила в переулке. Руки козла вспотели на руле. Запутался, расстегиваясь. Потянулся поцеловать — и Кэт, уклонившись от губ, с хрустом впилась в шею. Кровь была как горячий глинтвейн — но это не имело никакого значения, потому что вдруг проснулась незнакомая чужая гордость и чужая ледяная ярость. Кэт раздирала клыками это омерзительное тело — и непривычно думала, что оно хотело ее тела просто за деньги, просто задаром, как мороженую курицу, как колбасу, как яблоки… Эта новая мысль была до такой степени невыносима, что Кэт всхлипывала и подвывала сквозь зубы от обиды и тоски.

Козел обмяк и осел. Сразу стал гадок, как использованная вещь. Кэт брезгливо расстегнула куртку, обшарила карманы, вынула бумажник, выпотрошила — и с новым приступом невыносимой тоски обнаружила в бумажнике фотографию полной ласковой женщины и маленького мальчика с приоткрытым ртом.

Кэт выскочила в ночной холод — и впервые в жизни поняла, что ночной воздух имеет собственный запах, не запах сигаретного дыма, духов, перегара, ароматизатора для дорогих презервативов, а собственный, тонкий и ясный, очищающий дыхание, как ментол. Ей на миг стало стыдно за свои духи, как будто она испортила воздух за обедом.

Кэт пошла по ночной улице медленнее, оглядываясь вокруг. Заиндевелый асфальт звенел под ногами, ночь стояла вокруг ледяной водой. На крышах домов черным куполом лежали небеса; Кэт все время задирала голову и смотрела в эту равнодушную мерцающую бездну, и бесконечный черный лед с мириадами острых огней смущал ее новую ипостась, давил на нее, вызывал такую тоску, что хотелось встать посреди Староневского на колени и завыть, как волк.

Женина записка не понадобилась. Ноги сами вынесли Кэт туда, куда надо. Льдисто-голубые буквы складывались в слова «Лунный бархат». У роскошного подъезда стояло несколько отличных автомобилей. Кэт взглянула в зеркальное стекло витрины какой-то лавчонки, не увидела своего отражения — и вошла так.

Охранник, листавший иллюстрированный журнал, ухмыльнулся и подмигнул.

В большом мрачном зале пахло погребом. Ладаном и погребом.

Кэт уселась на высокий табурет около барной стойки. Ей тут же протянули тонкий бокал с горячей кровью — и она моментально определила, что это не человеческая кровь. Кого-то ниже, проще — кролика? Курицы?

Кровь, впрочем, приободрила ее, но скрипки вызывали зевоту и тоску. Шикарная публика была странна — Кэт, несмотря на довольно богатый опыт общения с богатыми клиентами, растерялась.

Молодой господин — не мужик и не козел, в этом Женя, как ни странно, оказался прав — подошел к Кэт и поклонился, как в кино. Вообще показался ей похожим на артиста — такое у него было белое лицо и темные глаза, и перстни на тонких пальцах, и холодный бриллиантовый огонь на кружевном жабо. И спросил по-французски, не скучает ли мадемуазель.

Кэт по-французски не говорила, но понимала. Когда-то ей пришлось целую неделю ублажать бельгийца.

— Вы по-русски умеете?

— О, простите, мадемуазель, само собой… С вашего позволения, я составлю вам компанию. Мое имя — Антуан, и я прошу прощения за навязчивость.

— Меня зовут Катя.

Ну и дура.

— У вас прелестное имя и обворожительная внешность. Вы исполнены темного шарма. Когда я увидел, как вы слушаете эту очаровательную сонату…

Темный шарм — это неплохо. А от твоей сонаты уже башка раскалывается. И вообще — когда ж ты начнешь говорить по-человечески, а?

Друг снова заговорил по-французски, говорил и говорил — Кэт догадалась, что это стихи. Речь шла о прекрасной даме, рыцаре, который поет серенаду под ее окном, какой-то звезде любви, которая затмевает все прочие звезды — и по-русски этот унылый бред казался еще нестерпимее. Кэт хотелось поболтать о вампирских делах, похвастаться, посоветоваться — а чертов француз зарядил свой этикет.

— …В тысяча восемьсот четырнадцатом году, в Ломбардии… О, мадемуазель, какое это было захватывающее время! Мы с Агнесс были еще так молоды…

— Эй, — проснулась Кэт. — Что это за Агнесс? И сколько вам лет, мосье?

— Агнесс… одна очаровательная женщина, моя подруга, мадемуазель, а лет… да и трехсот не будет…

Кэт поперхнулась и вскочила, уронив бокал. И вот это, по уши в нафталине, еще будет тут про серенады вкручивать?! Тоска-то, господи! Нет, все верно, все они — просто жмуры ходячие, мертвяки замшелые! Да тут же, небось, каждый и талдычит про свое, про восемьсот четырнадцатый год, прекрасных дам, которые уже в пыль рассыпались, про всякое такое — как старая заезженная пластинка.

— Вы меня толкнули, милочка.

— Извините.

— Как вы смеете так со мной разговаривать? Вы знаете, кто я?

— Ты-то? — Кэт окинула взглядом мерцающую диву. — Мумия сушеная.

— Ах! Охрана! Кто пустил сюда эту девку?! Охрана!

— Графиня, умоляю вас…

— Дура ты старая, графиня!

— Джеймс! Выведите немедленно эту солдатскую шлюху!

— Да ты, дырка замшелая!…

Кто-то железной рукой схватил Кэт за локоть, она дернулась, пытаясь вырваться, ей хотелось стукнуть мучителя чем-нибудь тяжелым, она уже жалела, что пришла сюда — как вдруг вампир сам ее выпустил. Какой-то добрый самаритянин съездил ему по уху, а Кэт схватил за руку уже совсем иначе. Она выскочила за неожиданным спасителем в вестибюль и еще несколько минут не могла отдышаться.

Спаситель, глядя на нее в упор, закурил «беломорину». Он носил кожаную куртку и штаны из камуфляжной материи, был высок, у него была наглая, смазливая, небритая физиономия.

— Горячий народ эти молоденькие — прямо беда, — сказал он. — Чуть чего не по ним — сразу в морду. А господа, понятное дело, обижаются, стервы.

— Ты мне чуть руку не сломал, — Кэт постепенно обрела дар речи.

— Какие, подумаешь, нежности! Ты ж — нормальная баба, а не фря эта господская. Ишь ты как ее отдула — аж душа радуется!

Кэт терла запястье. Парень сначала показался ей бандитом, но она уже поняла, что ошиблась. В нем — в папиросе, в штанах, в выражении бледного лица и манере говорить — было что-то неправильное, незнакомое, трудно объяснимое. Кэт заметила, что его темные глаза на свету отблескивают красным, как бывает на любительских цветных фотографиях.

— Как тебя звать-то, товарищ?

— Кэт…

— Ну а меня зови — Марат.

— Хачик, что ли?

— Ну, вот же деревня серая! Хачик, щас! Француз такой был, во Французскую Революцию. Великий человек, буржуям этим гадским не давал спуску. Потом его контра одна зарезала. Герой.

Кэт потрясла головой. На секунду ей показалось, что все это сон.

— Сколько тебе лет, Маратик?

— А, ты, небось, уж думаешь, что меня в утиль сдавать пора? Да я может, дите еще горькое — одна тыща девятьсот третьего года рождения.

— Чего?

— А ничего. Пускай мировая буржуазия сомневается. Среди товарищей отношения должны быть доверительные. Пошли, что ли.

Кэт пошла. Марат был ничего, не то, что шикарные мертвецы в зале, наполненном тлением и скрипкой. Кэт отчего-то почувствовала к нему симпатию и даже доверие.

На улице Марат потянулся, зевнул и пошел к Невскому нарочито неторопливой походкой, чтобы Кэт успевала следом. Здесь, под открытым небом, ее новый знакомец уже не выглядел хамской пародией на Вечных Князей. Замолчав, он опять сделался похожим на живого бандита.

— Маратик, а куда мы идем?

— Гуляем. Воздухом дышим, товарищ. А что, есть другие предложения?

— Может, пойдем куда-нибудь? Посидим…

— Ну, оно, конечно, посидеть бы и можно… Только ведь в шалманах этих сейчас кто? Всякая контра — Россию продала, денежки прожирает. Смотреть трудно. И потом — водку я теперь не пью, и тебе, марушка, не советую. Горлышко заболит.