Вошел в зал следом за Энди.

Там было куда веселее. Подвешенная на цепях кованая люстра в электрических свечах и бесчисленные канделябры светили не голубыми, а золотистыми огоньками, и световые зайчики скользили по стеклу и бронзе, как живые. Маленький флейтист в черном бархате, соломенных кружевах и золотых локонах сидел на высокой табуретке посреди крохотной эстрады, и его белое личико было печально, а флейта плакала человеческим голосом. Средневекового стиля стены, понарошку вырубленные из серого, грубо шлифованного камня, и стрельчатые окна с непрозрачными цветными стеклами делали обширное помещение похожим на зал в замке. И этот зал был полон ночных эльфов в черных фраках и вечерних платьях. Девушка с синими очами феи и целым потоком бледно-золотых кудрей одарила Лешку улыбкой такой неимоверной цены, что ему немедленно захотелось отдариться рукой, душой и жизнью — если девушка милостиво согласится принять от него эту малость. Мужчины с лицами, исполненными демонического шарма, бросали небрежные насмешливые взгляды — но сейчас Лешке было наплевать на это. За пару секунд в этом зале его разум полностью заняли эти полуночные ангелы, эти невесты Дракулы, лишив способности думать еще о чем-нибудь.

Энди стукнул его стулом под колени и сунул в руки стакан красного вина.

— Сейчас — лучше водки, — сказал Лешка потеряно, скользя взглядом по молочно-белым лицам, нежным рукам в бриллиантовом огне, открытым шеям из сливочного мороженого…

— Тут водку не подают. Спроса нет, — сказал Энди и махнул рукой каким-то вальяжным господам в за тененной нише.

— Вампиры не пьют?

— Водку? Нет, конечно.

— Энди, — чище флейты попела бесовка с карминными губами и грудью, на две трети приоткрытой черным муаром, — познакомь меня с твоим приятелем…

— Я — Алексей, — сказал Лешка, нежно улыбаясь.

Бесовка звонко рассмеялась, а Энди с гримасой настоящего отвращения врезал Лешке кулаком под ребро. Тот вздрогнул и обернулся.

— Очнись! — буркнул Энди сердито. — Съедят!

Да и пусть бы съели. Если — такая женщина, то может начинать уже сейчас.

— Вы не глядите, мадам, что Серега все кивает — он соображает, он все понимает… — продекламировал Лешка, снова рассмешив бесовку.

— А что молчит как пень — так это он от волненья, — Энди фыркнул. — А вот насчет осознанья и тем более просветленья — этого от него никто не дождется!

Тем временем целый цветник женщин, благоухающих ладаном и лесными травами под звездами, непонятно как и когда успел возникнуть за их столом. Они болтали все разом, так, что создавался звуковой эффект чирикающих райских птичек — но Лешка вдруг расслышал в этом чирикании, что говорит Энди. Было что послушать.

— …свободная душа… К тому же — прирожденный убийца, леди, хищник-одиночка, да еще и гордый, как сто чертей! — нес он тоном аукциониста, вскинув над головой «трубу» Дрейка. — Живописен — убиться. Кто больше, ну!

— Сотня баксов, — грудным голосом проворковала дама, состоящая из очей, кудрей, груди и ножек в шелке стального цвета. — Это забавно.

— За такое развлечение?! Смешно, Матильда. Ну, что вы…

— О, двести! — выкрикнула бесовка с открытой грудью и лукаво взглянула на Лешку.

«Зачем, твою мать!?» — чуть не закричал тот, но тут девичья рука, холодная, как сухой лед, скользнула по его шее за воротник все тем же вкрадчивым осторожным движением. Куда там Энди! Лешка поцеловал ледяной локоток в опаловом браслете чуть ниже сгиба, еще не видя лица его хозяйки — и от сладкой истомы закружилась голова и ноги стали ватными. Ну, как спорить с такими девушками?! Пусть только прикасается ко мне — все равно, чем они развлекаются, пусть делают, что хотят.

— Четыреста! Ноги мне будет целовать!

— Вряд ли, Магда. Но можешь попробовать. Кто больше — ведь редкий случай, правда!

— Четыреста пятьдесят! Будет моим вечным пажом.

— Бедная фантазия, Тамара. Я ж говорю — непрошибаемая сволочь, волк, который в лес смотрит. У Вечных, что, финансы поют романсы? Подать на бедность?

— Буду волка укрощать! Пятьсот — увидишь, Эндичка, шелковым станет!

Невозможно. Надо было его все-таки пристрелить тогда.

— Тысяча, — негромко сказал неожиданно низкий холодный голос.

Лешка обернулся. Падший ангел, высоченный, с жестким, белым, очень красивым и еще более жутким лицом, с черными бездонными провалами огромных глаз, длинными темными волосами, стянутыми в «хвост», в черных джинсах и черном свитере, без намека на украшения, стоял чуть поодаль от разрезвившейся компании, сунув в карманы кончики пальцев. Вся его фигура выражала надменное, ледяное презрение. Энди стушевался, положил телефон на стол.

— Вам-то зачем, m-r Жоффруа? — спросил он смущенно.

— Тебе мало, Андрей? Сколько ты хочешь?

— Нет, что вы…

Девушки, которые только что хохотали и перекидывались шуточками, притихли, как нашалившие дети, которым сделал замечание взрослый. Хозяйка браслета выдернула руку из-под Лешкиного воротника. Жоффруа подошел к столу, бросил на него пачку купюр и забрал «трубу». Потом развернулся и быстро вышел из зала.

— Вот так так, — пробормотал Энди, растерянно глядя то на веер долларов, то на Лешку. — Доигрались…

— Кто это? — спросил Лешка, с сожалением глядя на владелицу браслета, с копной темно-рыжих волос, в вишневых шелках. Жоффруа его обломал.

— Вечный Князь. Черт его знает. Одиночка. Старый бес, вот кто. Ты что, сам не видишь. Пришел и все испортил… Хотя…

— Ничего, — сказал Лешка с внезапным ожесточением. — Девушки вроде Эммы этот скот все равно не достоин. Так даже лучше.

Эмма улыбнулась, приоткрыв кошачьи клычки, и нежно сказала:

— Как вы мило решили, Алексей. Выпить хотите? Кагора…

Когда я ушел от следователя, стоял мутный день грязно-серого цвета.

Меня спрашивали о том, чего я не видел. Я врал. Я сообщил бесценные сведения о том, что по причине непонятного нездоровья отключился примерно минуты за две до того, как заварилась вся эта каша, а очнулся уже по приезде «скорой помощи». Мое вранье подтверждала врачебная бумажка о странном обмороке, сопровождавшемся резким падением гемоглобина и вообще анемией, выраженной в крайней степени.

Следователь позволил себе усмехнуться. Тридцатидвухлетний мужик с тренированным телом спецназовца, прошедший полдесятка «горячих точек», гукается в обморок от малокровия, как бледненькая фифочка. И не слышит стрельбы и предсмертных воплей, хотя стреляют и вопят за стеной, в двух шагах. Смешно, действительно.

Я сконфуженно ухмылялся и бормотал нечто маловразумительное о стрессах в современной действительности. У меня не было ни грамма гордости и самолюбия. Я превратился в гуттаперчевого мальчика, от меня все отскакивало с присвистом, я позволял ментам сколько угодно развлекаться за мой счет — лишь бы скорее отстали. Меня тошнило.

Не от дамской болезни анемии. От страха.

Когда я вышел из здания РУВД и вдохнул мокрый воздух, пахнущий несвоевременной весной, собачьим дерьмом и бензином, на меня навалилось сознание дикой абсурдности происходящего. Абсурдности и дикарского или детского ужаса перед живыми мертвецами, тянущими костлявые руки из могил.

Невероятно хотелось, чтобы вчерашняя сумасшедшая сцена в Вадиковой кухне мне приснилась. Чтобы все было логично и правильно, чтобы все объяснялось с материалистических марксистских позиций, чтобы я заснул, когда придурки-бойцы смотрели по видику фильм ужасов, отчего один из них спятил и застрелил своего дружка и Вадика. Чтобы вранье оказалось святой правдой.

Черта с два.

Я вспоминал ледяные руки на своих плечах. Холодное дыхание, которое чувствовал шеей. Дыхание мертвеца. Дьявольщина. Когда я об этом думал, ноги примерзали к мокрому асфальту в гнойной коросте обтаявшей наледи.

Я пришел домой пешком. Все вокруг было серым, как с глубокого похмелья. День был, как смертельно больной, тусклый, маетный — я чувствовал, как он медленно агонизирует, вырождаясь в сумерки. Небо висело над самой головой, потолком в дешевой квартирке, серое, рыхлое, с мокрой облупившейся штукатуркой. И страх торчал где-то в темных углах сознания, и мешал думать, и душил, и не давал вздохнуть.