Не иначе.

Шел густущий снег, сырая метель путалась в Джеффриных кудрях, я подставлял лицо под мокрые хлопья — и они не таяли, я стряхивал их, как лепестки; Они и пахли как лепестки беленьких весенних цветочков — холодной водой и свежестью, славно пахли, ярко и молодо.

Мы сидели на автобусной остановке, и весь мир вокруг летел вместе со снегом. Джеффри смотрел на меня — и его душа была вывернута наизнанку, открыта, совсем открыта, я мог заглянуть в его память, если хотел. Кажется, я пытался сделать то же самое — а он улыбался и говорил: «Я и так многое понимаю, Мигель. Не спеши. У нас еще будет время».

Он вспоминал Мигеля де ля Сола, своего обожаемого друга и компаньона, который, если я верно понял, погиб где-то в Испании, в годы Инквизиции, веке в семнадцатом. Его душу здорово грело, что я тоже Михаил, Мигель — а меня это как будто царапнуло по сердцу. Какого черта — Джеффри был мой вампир! Я даже попытался возмутиться сравнением — но Джеффри улыбнулся грустно и сказал: «Не бери в голову, Дрейк. Он бы тебе понравился — он был циник, бретер, развратник, авантюрист и безбожник — в общем, наш человек».

Кажется, по рождению Джеффри был французом. Но жил чуть ли не во всей Европе, и лет двести пятьдесят назад остановился на России, в которой остался, потому что влюбился в Питер.

Воздух был потрясающе чист — не как днем — и я все внюхивался в него, как пес. Слишком много стало запахов, слишком много звуков, больше возможностей. Мир изменился. Мир стал похож на сон — или я сам стал сном, это ощущение очень непросто описать. Так славно еще никогда не было. И ночь, и метель, и лиловый свет, и тихая улица, которую заметал снег — все это было наше, я понял, почему Вечные зовут себя еще и Хозяевами. Я стал Хозяином Ночей — сладко это звучало.

Мне очень хотелось с ним разговаривать, но общаться так, как ему было привычнее, оказалось намного удобней. Он слышал вопросы иногда даже быстрее, чем мне удавалось оформить мысль.

«Страшно быть вампиром, Джеффри?»

«Не страшнее, чем человеком».

«Тебе же лет пятьсот? Да?»

«Если начистоту — то больше. Но жизнь никогда не бывает слишком долгой, если у тебя настоящий роман с этим миром… Согласен?»

«Ты не искал смысла?»

«Детский вопрос, Мигель. Все в мире целесообразно. Я уже очень давно это понял. Волки не менее необходимы, чем олени. Так что смысл во мне — ночной хищник, ужас, смерть для тех, кому назначено судьбой — так же, как в волке, в барсе, в пуме. Удар милосердия для обреченных. Страх и неизвестность — часть мира, обратная сторона его прелести — к тому же, кому-то нужно готовить пашню под посев, верно? А смысл для меня — мир, прекрасный мир, который неблагодарные смертные готовы воспринимать, как тюрьму, да еще — охота, риск, любовь и любопытство, жестокое любопытство. Мне всегда так нравилось наблюдать за изменениями — будь то рисунок облаков или технический прогресс…»

«Ты телик смотришь… небось и газеты читаешь, да?»

«Я же попытался объяснить — мне ужасно интересно. Я люблю искусство — кино теперь почти так же, как книги, мне важно знать, что происходит в человеческом мире…»

«Зачем?»

«Неужели ты думаешь, что нас это не касается? Зря так думаешь».

Джеффри повернул мою голову к себе, так, чтобы удобнее было смотреть в глаза — и я увидел… не знаю, как описать. Это было все равно, что смотреть чужой сон, но не записанный на пленку, а вмазанный в твою собственную кровь, как некий невозможный наркотик — ох, те еще картинки!

Я видел чумной город, улицы, заваленные нечистотами, по которым бродили божедомы с факелами и железными крючьями, в пропитанных смолой балахонах и в масках с дымящимися клювами. Видел, как, застревая колесами в грязи, катились телеги, полные посиневших трупов. Слышал, как орало воронье над церковью, окруженной кострами, около кладбища, на котором безносые, клейменые каторжники в кожаных фартуках засыпали известью рвы, освещенные горящей смолой, набитые мертвецами, и падали в судорогах прямо на трупы — а их товарищи по несчастью засыпали и их. Видел, как обезумевший монах выкрикивал зловещие пророчества в ночь, пустым улицам, затянутым дымом, и бросился в уличную пыль, раздирая на себе одежду — видел сквозь пелену слез, то ли от дыма и запаха падали, то ли…

Чума растворилась в темноте — и я увидел другой город. Кажется, это было где-то в Азии или на Востоке — тут между глиняных заборов, в купах роз, на узеньких пыльных улочках шла чудовищная резня. Я не так уж хорошо знаю историю, я не понял, были это крестоносцы или какие-то другие европейцы — но я видел, как местные жители вздергивали отрубленные головы на пики, а пришельцы насиловали женщин и кромсали их кинжалами. Базарные лавчонки полыхали дымным чадящем пламенем, рвущим ночь, тельце младенца валялось под ногами бойцов в клокастом факельном свете.

«Что ты там делал, Джеффри?»

«То же, что и везде, Мигель. Я смотрел на людей. А еще — облегчил участь кому смог. Это очень важное дело — облегчить участь, дать умереть достойно… или счастливо. Это большая удача смертного — когда смерть добра к нему. Подумай — и сам поймешь».

Я на секунду вывалился из воспоминаний и увидел его серьезное лицо. Я решил, что ему тяжело об этом думать, и хотел прервать видения, но он схватил меня за руку и втащил обратно.

На сей раз картины были куда ярче — наверное, потому, что события произошли не так давно. Метельной ночью, рядом с вмерзшим в сугробы грузовиком, в темной подворотне вампир приподнял за подбородок голову человека неопределенного возраста и пола — череп с горящими глазами, с темной, как обугленной кожей, череп, повязанный шерстяным платком. Высохшие руки, почти такие же ледяные, как руки самого вампира, вцепились в его пальто на груди, чтобы легкое тело могло удержаться на ногах — и на лице умирающего мелькнула тень блаженной улыбки. Вампир обернулся и посмотрел на небо: там, по черному льду скользили белые столбы прожекторных лучей.

«Это уже Питер, Джеффри?»

«Тогда его называли Ленинградом, Мигель».

«Слушай, зачем ты мне это показал?»

«Чтобы ты не питал иллюзий насчет вампиров и людей. Я показал тебе удар милосердия — и все».

«Я и не питаю иллюзий. Такие удары мне и самому приходилось наносить — я знаю, чего это стоит. Я знаю, что смерть — важная штука, хоть и считается, что об этом не говорят вслух»…

«Тогда ты знаешь, что мир идет своим путем».

«И много в нем потустороннего?»

«Оно посюстороннее, Мигель. Ты уже сам понял: мы с тобой — Хозяева Ночей в городах. Хранители и проводники умирающих. Так, видимо, было всегда. Я видел и других существ — тоже из силы, но еще и из света, из чистого света… только в городах они не живут. Они хранят то, что нарождается на свет, и до нас с тобой и нам подобным им нет никакого дела».

«Кто они?»

«Вот этого я не знаю. Может, хранители чего-нибудь другого. Но к людям имеют такое же отношение, как и мы».

К чему нам, действительно, рыдать об ушедших днях и горестях, давно канувших в Лету?! На наш век хватит свеженьких. Пропади она пропадом, человеческая глупость, заодно с пошлостью и суетой! Мы плюнули на это дело. Мы толкались и пинались, потом — швырялись кусками сосулек с навеса над остановкой, а когда сосульки кончились, мы пошли, куда глаза глядят и метет поземка.

В сущности, смысл имело только то, что мы не чувствовали себя одинокими. Все остальное — суета. Одиночество, видите ли, уедает вампиров куда сильнее, чем людей.

В ту ночь Энди пил с какими-то своими приятелями, которые давно не появлялись в клубе.

Лешка заметил, как ему не хотелось уходить, как он ждал, когда Лешка его остановит — но не остановил. Пусть резвится. У Лешки были на то свои причины.

Клара.

Эмма в последнее время была совершенно невыносима. Нет, спору нет, славная тетка, славная, добрая, неглупая, но — что ж она бдит-то все время?! С Кларой никак не остаться наедине — всегда Эмма маячит поблизости.