— Когда? — слегка оторопев, спросил Женя и вошел за Лизой в сумрак квартиры, благоухающий духами и ладаном.

— Ну-у… Разве достойно намекать на возраст, беседуя с дамой? На сколько лет я выгляжу, мой милый?

«На двести-двести пятьдесят», — хотел ответить Женя, но промолчал.

Лиза зажгла свет. Два бронзовых бра с хрустальными слезками звенящих подвесок осветили мрачную и монументальную прихожую веселыми радугами. Лиза скинула на руки Жене невесомый зеленый плащ, под которым оказалось вечернее платье цвета грозовых облаков; с алебастровой шеи соскользнул белый шарф, открыв сияющее колье в неглубоком декольте. Встряхнула головой. Прошла, включая в квартире электричество.

Женя шел за ней, рассматривая тяжеловесную темную роскошь Лизиных покоев. Ее платье шуршало по наборному паркету, а бесчисленные огни хрустальных люстр играли на тусклой бронзе и матовом дереве старинной мебели, каждый предмет которой был истинным произведением искусства. Темные картины в благородной патине украшали стены в атласных обоях, мраморные наяды и нимфы, похожие на Лизу, улыбались из тени своими слепыми лицами. В прелестных зверятах из резных самоцветов, сидящих на каминной полке, явно угадывалась рука Фаберже…

— Тебе надо умыться, мой друг.

Монументальная ванная, помещение которой напоминало бассейны в восточных гаремах — как слепая без единого зеркала. Тот же мрамор и позолота, та же давящая тяжелая гармония. Женя наугад плеснул водой в лицо, смыл кровь, которая уже запеклась и стянула кожу. Вышел в музейную галерею коридора. Лиза окликнула из гостиной.

Женя вздохнул и пошел на голос. «Усыпальница», — думал он мрачно. В великолепной квартире совершенно не было зеркал, а окна занавешивали глухие шторы из темного бархата. Тонкий сладкий аромат ладана только подчеркивал сходство квартиры с роскошным склепом. Женя уже не мог избавиться от этих мыслей, теребил их, как больной зуб. Здесь остановилось время. В мерцающем аквариуме, полном прозрачного, но почти осязаемого стоячего времени плыли огни люстр, блики позолоты, плыла, шелестя и колыхая плавниками темно-лиловых шелков, холодная и прекрасная хозяйка без возраста…

— Я никогда не сомневалась, что большевики плохо кончат, — улыбаясь, светским тоном говорила Лиза, ставя на маленький инкрустированный стол высокие темные бокалы. — Правда, революция была весьма непростым временем для Их Светлостей…

— Кого?

— Вечных Князей, мой друг. Были разлуки, были болезненные потери… Впрочем, не будем портить себе настроение. Выпьем вина? Это коллекционный кагор урожая 1876 года… если этот мовешка мне не солгал… Но, как бы там ни было, вино недурное.

Потом Женя пил вино, от которого возвращалось тепло, и мысли обретали ясность. Ему хотелось лечь с Лизой в постель и так же, если только не сильнее, хотелось бежать от нее и из ее склепа, полного застоявшегося времени и мертвых вещей, бежать и никогда ее больше не видеть.

Что мне теперь делать? Куда идти? Кто я такой? Как мне теперь быть?

О мертвом парне и бутылке с недопитым пивом на пустынной улице Женя старался не думать — от этих мыслей его начинало мутить от самого себя.

— …от солнечного света, — доносился до его сознания Лизин голос. — Надобно помнить, что от прикосновения солнечных лучей тело Носферату рассыпается пеплом. Это истина, которую мы все знаем совершенно точно. Серебро способно наносить Вечным чувствительные раны, которые дают о себе знать весьма долго, а иногда более того… Чеснок — это нелепые простонародные сказки… а что до церковной утвари — знаешь поговорку: «Черт сумеет спрятаться в тени креста»? Святая вода неприятна лишь постольку, поскольку в ней есть серебро — а прочие выдумки злого и глупого невежества способны вызвать лишь только усмешку…

— Бедные смертные как бы совершенно не способны защищаться? — спросил Женя с нервным смешком.

— Бедные смертные, мой милый, всего лишь хворост в топке Вечности. Их выбирает Судьба, не мы, хотя, полагаю, все зависит от личности, какой бы она не была… потом ты поймешь это. На чем мы остановились? О, да, заменой солнечного света отчасти может служить открытое пламя — огонь уничтожает все, мой мальчик, даже Вечность…

Стрелки чудесных часов с бронзовой совой указали на три часа по полуночи — и гостиная, убранная во вкусе середины девятнадцатого века, наполнилась нежным неторопливым перезвоном. Лиза улыбнулась, развратно, задумчиво.

— В такую пору светает поздно, — сказала она, убирая бокалы. — Обычно я не ложусь ранее шести утра, но нынешняя ночь была так утомительна…

Женя встал, грохнув стулом. За дверью, в соседней комнате, оказалась спальня, в которой Женя с первого взгляда оценил только широкую кровать под балдахином из вишневого бархата. Лиза вошла — и Женя толкнул ее на постель, рванув грозовой шелк, обнажив молочно-белую грудь с треугольной родинкой около соска. Шелк разъехался под пальцами, как будто был соткан из паутины — и лунная, ледяная дева упала спиной на вишневый бархат покрывала, разметав кудри, запрокинув голову…

Женей снова овладело темное вожделение, без единой искры ласки, без малейшего намека на тепло — страсть хищника или демона, бесплодная, вместо новой жизни создающая новую силу, как два камня, вонзаясь друг в друга, высекают искры. Он видел, как темнеет белый мрамор Лизиной кожи там, где ее сжали его пальцы, и как будто издалека слышал собственное глухое утробное рычание — зверя или демона в зверином обличье. Лиза опустила ресницы, ее губы приоткрылись, из-под них влажно блеснули кошачьи клыки, два длинных лезвия с заточенным краем…

— Ну, в общем, пока мы пили, она рассказывала, что вампиры должны остерегаться солнечного света и огня, это, мол, смертельно опасно, а серебро лучше не трогать. Еще болтала, что как-то, на спор с каким-то своим знакомым ходила в церковь — и ничего с ней не стало, но, в принципе, могло бы, потому что в святой воде есть серебро и она, когда попадает на вампира, дымится, как кислота. Внимание привлекает… Все такое. А потом пригласила меня остаться у нее переночевать. Устроила меня на кровати, а сама легла в гроб, представляешь?

— У нее в квартире — гроб?!

— Самый настоящий, представь себе. Она сказала, что, мол, ей так спокойнее — от солнца и вообще… Черт, сестренка, ночевать… в смысле, наоборот, остаться на день у нее стремно было — не могу объяснить, до какой степени! Она дрыхла в своем этом гробу, как в конфетнице — вся в атласе и кружавчиках, а я лежал в темноте, смотрел в потолок и думал. И никак не мог придумать ничего хорошего…

Часы с совой пробили три четверти восьмого — но был вечер, а не утро.

Лиза одевалась. Женя смотрел, как она расчесывает свои чудесные волосы цвета темного ореха, почти нагая, в одном невесомом пеньюаре из полупрозрачного голубого газа. Странная смесь восхищения, вожделения, омерзения и страха никак не желала распадаться на понятные составляющие. Лиза была мила, так мила… Ее чудесное тело, перламутрово светящееся в уютном полумраке, вызывало дикое желание — и приступы неожиданной, нежеланной нежности. Ночью из сплошного черного льда каким-то образом родилось тепло, что-то славное, почти живое, это было сильно, сильно… И в то же время где-то на дне разума маячила мысль, что этот сумеречный эльф — ужасная хищная тварь, двигающийся труп, сеющий смерть. Темная страсть отступала все дальше и дальше, демон нырнул куда-то вниз, внутрь — а человеку было тяжело и неспокойно, очень неспокойно. Душа рвалась надвое так явственно, что Женя почти физически ощущал тихий и отчетливый отвратительный треск. Все спутывалось, сбивалось в ней. Как было бы славно просто бояться, просто злиться… просто испытывать омерзение… или уж просто… любить?

Лиза закончила туалет. Ее новое платье оказалось черным, черным и коротким, черные чулки, черные туфли — и на ослепительно белой шее кулон с ледяшкой сапфира.

— Сегодня представлю тебя в свете, мой мальчик, — сказала она, покрывая ногти лаком цвета кладбищенской ограды. — Ты рад?