— Ольга, говоришь ты?

— А что же? Ведь не отцу же её было стричь меня?

— Послушай, ты заходишь слишком далеко, так что в один прекрасный день между нами произойдёт разрыв, — говорит йомфру ван Лоос.

Он постоял немного, размышляя об этом.

— Может быть, это будет самое лучшее, — отвечал он.

Она воскликнула:

— Как? Что ты говоришь?

— Что я говорю? Говорю я то, что ты весной совсем вне себя. Взгляни на меня. Ну, разве я обнаруживаю весной хоть малейшее беспокойство?

— Ты ведь мужчина, — сказала она только. — Но я не хочу заводить с Ольгой эту канитель.

— А что пастор, в самом деле, богат, — спросил он.

Йомфру ван Лоос провела рукою по глазам и опять сделалась деловитой и решительной.

— Богат? Я думаю, что он очень беден.

В Роландсене потухла надежда.

— Ты бы посмотрел его платье, — продолжала она, — да и платье фру. У неё некоторые рубашки... Но он образцовый пастор. Ты его слышал?

— Нет.

— Он самый лучший проповедник, какого мне доводилось слышать, — говорит с бергенским акцентом йомфру ван Лоос.

— И ты уверена, что он не богат?

— Во всяком случае, он был в лавке и получил там кредит.

Весь свет на мгновенье померк в глазах Роландсена, и он собрался уходить.

— Ты уходишь? — спросила она.

— А что тебе собственно от меня нужно?

Так! Новый пастор наполовину было направил её на путь истинный, и она уже прониклась порядочной дозой кротости, но теперь её прежний характер снова одерживал верх.

— Я скажу тебе одно, — проговорила она. — Ты заходишь слишком далеко.

— Хорошо, — сказал Роландсен.

— Ты наносишь мне кровную обиду.

— Ну, и пусть!

— Я не могу больше этого переносить. Я порву с тобой.

Роландсен опять задумался. Он сказал:

— Я когда-то думал, что это будет навсегда. С другой стороны, ведь я тоже не Бог и ничего не могу с этим поделать. Делай, как знаешь.

— Пусть так и будет, — произнесла она запальчиво.

— В первый вечер в лесу ты была не такая равнодушная. Я тебя целовал, а ты мило взвизгивала. Больше я ничего от тебя не слыхал тогда.

— Я вовсе не визжала, — спорила она.

— А я тебя любил больше жизни и думал, что ты будешь моей миленькой собственностью. Да. Так-то!

— Пожалуйста, обо мне не беспокойся, — сказала она с горечью. — Но что будет теперь с тобой?

— Со мной? Не знаю. Я этим больше не интересуюсь.

— Только никогда не воображай, что ты устроишься с Ольгой. Она выйдет за Фридриха Макка.

— Так, — подумал Роландсен. — Об этом знает уж весь свет.

Он пошёл, погружённый в мысли. Йомфру ван Лоос шла за ним следом. Они пришли вниз к дороге, и отправились дальше.

— А тебе идёт быть остриженным, — сказала она. — Но ты острижен очень гадко, совсем неровно!

— На шесть месяцев.

— Я тебе вообще ничего не дам. Ведь между нами всё кончено.

Он кивнул головой, говоря:

— Пусть так.

Но когда они подошли к забору, окружающему пасторскую усадьбу, она сказала:

— К сожалению, у меня для тебя нет трёхсот талеров.

Она подала ему руку.

— Мне нельзя здесь долго стоять. Ну, пока, всего хорошего.

Отойдя на несколько шагов, она спросила:

— Что, у тебя больше ничего нет из белья, что я могла бы пометить для тебя?

— Да, нет, что же ещё? У меня с тех пор больше нет ничего нового.

Она ушла. Роландсен почувствовал облегчение. Он подумал: хоть бы это было в последний раз!

На заборном столбе был наклеен плакат. Роландсен прочёл. Это был плакат купца Макка касательно воровства: «Четыреста талеров за открытие дела. Награда будет дана даже самому вору, если он придёт и признается.

«Четыреста талеров!» — размышлял Роландсен.

Нет, новый пастор и его жена были не богаты, совсем напротив. Бедная молодая женщина привыкла дома к богатой беспечной жизни, и ей хотелось иметь много слуг.

У неё не было никакого дела, они были бездетны, а хозяйству она никогда не училась; поэтому её маленькая головка была полна чисто детскими пустяками, она была милым и очаровательным наказанием для всего дома. Господи Боже, как неутомимо добрейший пастор вёл комическую войну со своей женой, желая хоть немножко приучить их к порядку и бережливости. Он уже четыре года напрасно бился с ней.

Он подбирал с пола нитки и бумажки, клал вещи на место, затворял за ней дверь, смотрел за печами и закрывал отдушины. Когда его жена уходила куда-нибудь из дома, он осматривал после неё комнаты: повсюду валялись шпильки, гребёнки были полны волос, носовые платки валялись решительно везде, все стулья покрыты платьями. Пастор очень огорчался и наводил порядок. Когда он был холостяком и жил в жалкой комнатушке, он чувствовал себя менее бездомным, чем теперь. Вначале его просьбы и укоры увенчивались некоторым успехом, жена признавала его правоту и обещала исправиться. На следующее утро она вставала очень рано и принималась за основательную уборку; на этого ребёнка нападала серьёзность, он становился взрослым и даже пересаливал в этом отношении. Но она скоро забывала о том, и через несколько дней дом приходил в прежнее состояние. Она нисколько не удивлялась, что везде был опять беспорядок, напротив, она изумлялась, когда муж снова выражал ей своё вечное недовольство.

— Я опрокинула эту чашку и разбила её, она стоит недорого, — сказала она.

— Но ведь черепки лежат уже с самого утра, — отвечал он.

Как-то раз она пришла к нему и объявила, что Олипу нужно прогнать: Олипа говорила, что хозяйка уносит из кухни разные нужные вещи и всюду их бросает. Пастор постепенно ожесточился, он прекратил свою ежедневную воркотню; он присматривал за порядком и убирал тысячи разных мелочей, со стиснутыми губами, не говоря лишних слов. Его жена этому не противилась, она привыкла, чтобы за ней прибирали. Иногда её муж находил, что она достойна сожаления. Похудевшая и плохо одетая, она всё же была ласкова, никогда она не жаловалась на свою бедность, хотя привыкла к хорошей жизни. Она могла сидеть и шить, переменяя и перекраивая свои уже много раз переделанные платья, при этом она была весела и пела, как молодая девушка. Но вдруг ребёнок снова побеждал в ней женщину, и пасторша оставляла всё, как попало, и уходила гулять. Распоротые платья валялись иногда один или два дня на столах и стульях. Куда же она уходила? У неё была привычка, приобретённая ею ещё дома, ходить по лавкам и радоваться тому, что она может что-нибудь купить. Ей постоянно нужна была какая-нибудь материя, всевозможные гребёнки, остатки лент, душистая вода, зубной порошок, какие-то металлические вещицы вроде пепельницы и дудочек. Купи лучше какую-нибудь большую вещь хотя бы даже дорогую, пусть я задолжаю. Я попробую написать краткую историю церкви для народа и уплачу ею долг. И годы проходили. Часто происходили раздоры, но супруги всё-таки были очень привязаны друг к другу, и если пастор не очень уж вмешивался в дела, то всё шло прекрасно. Но у него была возмутительная способность замечать все непорядки даже издалека, даже из окна кабинета; вчера шёл дождь, а на улице висели одеяла и мокли. «Поднимать ли мне тревогу?» — подумал он. Вдруг он видит свою жену, которая возвращается с гулянья и спешит скрыться от дождя. «Она не возьмёт их с собой», — подумал пастор. И жена пошла в комнаты. Пастор крикнул в кухню; там никого не было; служанка возилась в молочной. Тогда пастор сам отправился за одеялами.

На этом дело могло бы и окончиться, но этот ворчун пастор никак не мог смолчать. Вечером жена хватилась одеял. Их принесли.

— Да они мокрые, — сказала она.

— Они были бы ещё гораздо мокрее, если бы я не внёс их, — сказал пастор.

Тогда жена возразила:

— Разве ты их снял? Это было вовсе не нужно, я сама хотела велеть это служанке.

Пастор горько усмехнулся:

— Тогда они висели бы на улице и до сих пор.

Жена оскорбилась.