Похмелье.

Оглядеться, всеж было нужно. Воин должен терпеливо сносить все тяготы и лишения службы. Посему Федор полежал немного, собираясь с силами. Кряхтя и вяло барахтаясь, он приподнял голову. Оказалось, что лежит на ворохе квелой соломы. Он проволочил по шее бессильной рукой, и вытащил из-за шиворота жесткую сухую соломину. Колоть в шее перестало.

Взгляд меж тем сразу уперся в низкую сплошную стену, на которую опирался потолочный свод. Все те же необъятные, плотно пригнанные друг к другу камни, на которых плясали тени неверного источника света. Сухая старая кладка едва выделялась на фоне глыб. Углы комнаты тонули в непроглядном полумраке.

Федор поворотил голову на занывшей шее влево, - такая же стена. Поворотил вправо, - ровно то же самое. Оставалось неведомое за спиной. Тем более, как раз оттуда и шел желтоватый, мерцающий свет, который и позволял хоть-что то видеть в здешнем полумраке. Он напряг всю свою могучую волю, и вяло застонав, вывернув голову, чтобы обратить свой взор назад, на последнюю стену.

Четвертой стены не было.

Вместо неё на всем протяжении комнату замыкала могучая кованная решетка. Прутья толщиной в охват, как рука здорового человека. В решетке была крепко вделана дверь, ныне закрытая. За самой решеткой тянулся в обе стороны узкий сводчатой коридор. На стене коридора висел единственный здешний источник света - поставленная на специальный выступ в стене маслянная лампада. Хрупкий маленький огонек неуклюже подрагивал на её фитиле. Из-за этого тень от решетки, лежащая на полу тоже слегка шевелилась, тут же вызвав у Феодора позыв на тошноту.

Темница! - Будто камень в колодец, гулко ухнуло в голове. Теперь он узнал место где находился. Мудрено было. Ведь он, Феодор, сотник отряда телохранителей-екскувиторов, обычно ходил во дворце по совсем другим маршрутам. Редко, когда ему приходилось спускаться в подземелья, к тюремным камерам, дабы водворить провинившегося смутьяна в позорное узилище. В те редкие моменты, он смотрел на тюремные каморы с той стороны.

А теперь смотрел с этой.

Федор машинально цапнул себя рукой по левому боку, привычно уловляя рукоять меча.

Меча не было. Он похолодел, в подбрюшье будто упал булыжник. Даже необоримое казалось похмелье, на какой-то момент отступило. Разоружен, и брошен в темницу дворца. За что?!

Соображать после вчерашнего было тяжело. Федор напрягся, совершая сей духовный подвиг, - и из холода его бросило в жар. Вчерашнего он не помнил. От слова совсем. Будто его, - вчерашнего - никогда и не было. Будто Федор сегодня прямо здесь и родился, с гудящей от похмелья головой. Будто пробуждение было ему отцом. А матерью - темница.

Федор возвысился четверенек на колени, и начал свирепо дергать себя за уши, с риском совсем их оторвать, дабы приливающая к голове кровь прорвала пелену беспамятства. Кое-что действительно вспомнилось, но отрывочное, будто ошметки разорванного гобелена. Вот Федор одевает воинскую сбрую у себя в комнатке. Вот, привычно поругивая, обходит посты своих солдат. Вот дежурство его закончилось, и он встречает несколько знакомых варангов, что направлялись в кабак. А вот они уже в кабаке, вздымают кубки, и... После этого - все было в тумане.

В коридоре загромыхало, послышались шаркающие шаги. Вскоре сгорбленная фигура появилась у решетки. Тюремщик. Мрачный плешивый тип нес в руках миску и деревянную кружку. Остановившись у камеры, он медленно, по-старчески наклонился, и протолкнул еду с питьем в специальное отверстие в прутьях. Миска проскрежетала по камню. Федор оторопело наблюдал за стариком.

- На, жри, - коротко сказал старик.

- Братец... - отбрасывая оцепенение, хрипло просипел пересохшим ртом новоявленный узник.

- Какой я тебе братец, аспид? - Фыркнул плешивец, щерясь редкими зубами. - Таких братцев при рождении топят. А лучше еще в чреве извести, - и дело с концом.

- Братец, - Федор усиленно пытался ворочать непослушным языком, - ты за что ж меня так?

- За что?! - Вскинул голову старик. - Ну! Не делай вид что не помнишь.

- Не помню... Не помню... Чего?

- Как ты вчера пытался убить нашего императора!

Рот Феодора открылся, но не издал не звука, будто он оборотился немой рыбой. Руки, протянутые к старику, плетьми опали вниз.

- Убить... - прошептал он вслед уходящему тюремщику - императора...

Шаги тюремщика затихли.

Тени убегавшие от свечи, все также подрагивали на стенах.

***

Глава третья.

Римская Империя, Новый Рим, территория императорского дворца, - ночь, сутками ранее...

Тихо во дворце. Тихо и уютно в покоях императора Ипатия. За окном - ночь. Повелитель сидел за читальным столом, удобно подоткнув под стул свою долгополую рубаху. Горела ярая свеча, бросая свет на бумагу, перья, и раскрытую книгу. Перед правителем лежал его любимый фолиант. Это были памятные записки одного из предшественников Ипатия, носившего славный титул "император". Звали того, давнего императора Марком Аврелием, так же был он известен как Марк Философ. Жизнь у Марка выдалась тяжелая. Кроме обычных проблем державы, в виде полчищ вредоносных варваров и нехватки денег (увы, знакомых, и самому Ипатия), не задалась у Марка и на личном фронте: ибо жена его была курва, а сын - балованный дурак. Марк-Филосов однако не унывал, и писал в своих записях, что к ударам судьбы нужно относиться бесстрастно, - ибо все равно все помрем. Так чего зря переживать?

Правота древнего покойника была неоспоримой. Помрем конечно все, и все там будем. Однако Ипатий любил сочинения любомудра не за это. А за то, что, сравнивая свою жизнь с печалями древнего предшественника, понимал, - его личные дела идут не так уж плохо. Сын радовал и умом и здоровьем, а жена-царица тяготела к монастырям и молитвам, нежели к любовным похождениям.

Однако в данный момент, Ипатий использовал книгу Марка-Философа не как духоподъёмное чтиво, а как источник поэтического вдохновения. Задумалось ему написать о славном Марке поэму, дабы оставить в веках славу о себе, не только как о мудром правителе, но и талантливом деятеле культуры. Поэтому, покусывая кончик павлиньего пера, и невразумительно мыча, дабы лучше уложить слова в размер, Ипатий бодро клал строчки на прижатую грузиками бумагу самой лучшей выделки. Строки лились рекой.

...На трон был молодым ты избран,

К радости солдат.

Но для того ли ты был создан?

Был ли сам ты рад?

Сын стал любителем арены,

Его ты упустил,

Жене простил ее измены,

На Рим хватило б сил.

Ты просыпаешься с надеждой,

Дожить до теплых дней.

Но только ночи, как и прежде,

Все больше холодней.

И что-то путаются мысли,

Кружится голова.

И хорошо бы, чтоб простуда.

Но кажется чума.

Ты не подвел народ и войско,

А мог ли довести?

Но разве можно, чтоб навечно,

Империю спасти?

Мы только можем, - то что можем;

Всегда идти вперед.

И нечто за собой оставить,

Что с нами не умрет.

Ах Марк Аверлий, Марк-Философ...

Тут живой ток пера Ипатия прервался, и он, отложив перо, задумался, подперев рукой щечку. Выходило неплохо. Можно даже сказать, - хорошо. Но теперь как-то следовало перекинуть мостик от древних дел, - к современности. Вернее, - от Марка Аврелия к самому Ипатию. Чтобы, значит, показать некую преемственность благородного духа. Марк - и Ипатий. Точнее даже - Ипатий и Марк, да... Ипатий снова решительно ударил пером.

Ах Марк Аверлий, Марк-Философ,

Ты встретил бога там?

Придет пора, и я вопросы,

Создателю задам.

Отлично! Теперь еще следовало...

В дверь покоев вдруг раздался громкий настойчивый стук.

Ипатий недовольно обернулся к двери, машинально засунув перо в чернильницу, и зашарил ногой под столом, в поисках улетевшего в порыве вдохновения тапочка. Он ведь просил никого его сегодня не беспокоить, - разве что по делам наиважнейшим и безотложным. Видимо такое дело нашлось... Он уже представил, как сейчас в дверь втечет кто-то из ближайших сановников, - и обязательно расскажет какую-нибудь гадость. Это хорошие новости редко бывают неожиданными, а плохие - сколько угодно.