— Бедный Юрочка, — Евгения произнесла «бедный Юрочка» без особого сожаления, заметил Генрих. — Наибольшая глупость заключается в том, что и трахнулись-то мы только один раз, — насмешливо продолжала Евгения, — я вообще ничего не почувствовала. Случилось это после большой парти, я была пьяная и накуренная, он тоже… Так, по-дружески повозились в постели…

— Ну ты и тварь… — Супермен начал вставать с постели.

— Лежи, — сказала Евгения, остановив Генриха движением руки. — Ты знаешь правило: коснешься меня — и я исчезну…

— Так было всю жизнь, — хмуро подтвердил Супермен, — я касался тебя — и ты исчезала.

— Что делать, таковы правила. Никто не должен наслаждаться мной долго, — улыбнулась бывшая жена.

— Ну и блядь…

— Ты до сих пор любишь меня, сумасшедший! — констатировала Евгения, с любопытством и состраданием вглядываясь в Супермена. — Даже английская девчонка чем-то напоминает меня. — Евгения улыбнулась, как показалось Супермену, грустно. — Клинический случай, — покачала она головой. — Даже проституток ты выбирал так, чтобы были похожи на меня…

— Тебе же это льстит, шлюха, — хмуро поник головой Супермен и, натянув одеяло на Алискино голое плечо, отгородил девочку от остального мира своей подушкой.

— Заботишься о девчонке? Как же твоя теория о том, что женщина по природе своей предатель и различаются женщины только по времени, которое им необходимо для того, чтобы созреть для предательства? — Евгения улыбалась, маленькие грудки ее, маленькие обнаженные плечики были все так же соблазнительно-беззащитны, несмотря на то, что beatiful бэби Евгении было уже даже и не тридцать лет.

— Она еще не созрела для предательства, — просто сказал Супермен. — Ей только пятнадцать.

Евгения покачала головой.

— Смотри, девочки сейчас развиваются очень быстро, тебе опять будет больно… Впрочем, может быть, ты ищешь… Ты всегда выбираешь женщин, которые способны причинить тебе боль…

— Может быть… Мне скучно с рабынями, — просто сказал Генрих. — Я, да, выбираю трудных женщин, таких, с которыми нужно бороться. Независимых, сумасшедших, неверных… Я получаю удовольствие от процесса борьбы, битвы, игры, назови это как хочешь.

— Удивительно, ты все это знаешь и тем не менее продолжаешь быть мазохистом. — Бывшая жена Генриха задумалась. — Однако я, честно говоря, поражена тем, что ты убил Юрия… Я и не подозревала, что в тебе столько ненависти… Все же ты, очевидно, сумасшедший… Спустя столько лет…

— Ничто не умирает, увы, — грустно сказал Генрих. — Все наши поступки вечны и хранятся, не исчезают, плавают в невидимом глазу бульоне, поэтому я не могу стереть той боли, которую вы мне оба, ты и Юрий, причинили… Не способен. Но я мог убить Юрия и убил, и теперь этот мой поступок тоже есть, он склонил чашу весов на мою сторону. До этого она была на вашей…

— Ты безумен, — грустно сказала Евгения. — И, как ни странно, при всей твоей истеричной чувственности ты еще и расчетливый безумец… Убить человека для того, чтобы склонилась некая незримая чаша весов в твою сторону! И чаша, и весы существуют только в твоем воображении… И за это убить человека? Это же ужасно… неужели ты этого не понимаешь, неужели Юрий не снится тебе, окровавленный, убитый тобой… Ты убил человека, ты понимаешь, а? — Евгения закончила почти криком.

— Не ори, — спокойно сказал Генрих, — разбудишь ребенка. Я ничего не чувствую, могу тебе признаться как самому близкому человеку. Ничего. И более того — я вдруг впервые понял, что «табу» на убийство потому так суровейше охраняется всеми обычаями и законами нашего общества, что это — секрет Полишинеля. Оказывается, можно убить священное животное, и молния не пронзит тебя в чистом поле, не обвалится потолок тебе на голову, более того, даже болезненные сны не приснятся тебе. Можно убить, и нужно мстить убийством… Я это открыл для себя, — тихо прибавил Супермен. — И мне вовсе не хочется никого больше убивать, мне уже неинтересно.

— И тебе совсем не было жалко его, когда ты его убивал? — с неожиданным интересом шепотом спросила бывшая жена.

— У меня не было времени, Джи, — так же шепотом сказал Генрих, — для того, чтобы жалеть его. Я боролся с ним и его телом, когда он пытался высвободиться из-под повязки с хлороформом… Потом я просто нажал курок. Легкое движение. Может быть, если бы мне нужно было разорвать его зубами?.. — Генрих неуверенно остановился. — И то, я думаю, процесс борьбы с ним, его сопротивление убили бы жалость. — Он помолчал. — Только один раз, — Генрих запнулся, — даже не жалость, я думаю… Когда все было кончено и я уходил. Его тело как-то неуютно, грустно лежало на полу. Одно… Не знаю. Может быть, если бы я смотрел ему в лицо?..

— Я думаю, тебе место в сумасшедшем доме, Генрих, — вздохнула Евгения…

— Хэй, красавица, — разозлился Генрих, — ты не убийца, да, ты никого не убила физически, ты чистая леди, да?.. А помнишь, бьютифул, то утро, когда ты пришла от любовника — бледная, плохо расчесанные свалявшиеся льняные волосики, выгоревшие на концах, комочки краски, застрявшие в уголках глаз, и до меня донесло запах ночи, проведенной с ним, и я знал, что обычно аккуратные волосики твои свалялись от этой ночи, от того, что твоя голова каталась в приступе страсти по его подушке, от пота, который ты и он выделяли, когда совокуплялись…

— Ты болен, болен, — закрыла уши ладошками Евгения. — Больной человек…

— И в руке у тебя был черный большой пакет. В пакете, когда сумасшедший Генрих заглянул туда, лежали твой белый пеньюар, белая ночная рубашка и еще какие-то белые штучки. — Генрих злобно посмотрел на скорчившуюся на шоффаже фигурку. — Белая Христова невеста вернулась после ночных похождений… Ты, — Генрих встал, голый, на колени в постели и говорил теперь, глядя в упор на бывшую жену. — Ты! Ты знаешь, как это называется? Я скажу тебе, не ломай головку, — это называется premeditated murder![106] За день до этого ты обдумала свой поход, объявив мне, что устала, ты продумала детали — пеньюар, соблазнительная ночная рубашка… И ты, ты обвиняешь меня в отсутствии жалости? Ты ведь знала, что я за человек и как я тебя люблю, знала, что я способен покончить с собой. Разница лишь в том, какие приспособления мы употребляем для убийства — ночную рубашку или хлороформ, пеньюар или револьвер… И мне было в ту ночь, когда я ждал тебя, — целую ночь, мне было страшнее, чем Юрию. Я был милосерднее к нему, чем ты ко мне, я его хотя бы не мучил. Ему было страшно всего несколько мгновений. После этого он уже ничего не чувствовал… Ты тоже убийца, и убийца-садист, не то что я — простой исполнитель приговора…

Евгения молчала, потом всхлипнула:

— Я не думала, что тебе было так больно, до такой степени больно, Генрих…

— Откуда тебе знать, конечно, — поморщился Генрих. — Чувствительны у тебя только гениталии… Природа отняла у тебя способность именно чувствовать.

— Бедный, больной, больной, очень больной Генрих, — тихо застонала фигурка на шоффаже. — Секс — это шутка, удовольствие, это прекрасная шалость… Разве я виновата, что ты этого не понимаешь?..

— Секс может быть шуткой для низших натур, для беззаботных бабочек этого мира. Чем выше человек, чем сложнее — тем страшнее его секс. Увы, это как бы признак избранности. «Joy of sex» — для миллионов, домохозяек и клерков… Кассир банка обучает продавщицу супермаркета сексуальным приемам хатха-йоги на розовых простынях, купленных в Вулворте, — это «joy of sex», бэби Джи, — Генрих замолк.

— Я хочу наслаждаться, я не хочу страдать, — почти взвизгнула Евгения.

— Наслаждайся! Я оставил тебя в покое, хотя мне было очень нелегко заставить себя это сделать. Наслаждайся! Но если под конец жизни ты внезапно обнаружишь, что жизнь зря была измельчена на двухчасовые романы, размолота в крошечные эпизоды и что тебе больно от меленькой песочности твоей жизни, не обвиняй никого, вспомни, что Генрих пытался тебе что-то объяснить…

— Убийца! — прошептала Евгения.