Значит, пахали мы до июньского сенокоса. Без малого две тысячи гектаров сделали. Нам харчи сюда возили. Привезут ящик рыбы, пахты, хлеба мешок съедим сразу. Воду в балочке брали. Слабоватые были харчи...

Затем сенокос начался, косилки таскали, сено стягивали. Я письмо маме послал, я ей и раньше посылал, но куда тут из степи пошлешь?

Я не охотник письма писать. Скажешь: жив-здоров, что еще? Некогда. Тогда у меня образование было три класса, какой из меня грамотей! Сейчас я и школу вечернюю кончил и техникум - кое-что понимаю. А в ту пору я больше чувствовал, нежели понимал.

После сенокоса я еще много поработал до зимы, хлеб уродился. Насыпешь зерна в литровую банку, глядишь на солнце, и солнце сквозь него аж светится.

В декабре я возил на дальние заимки сено, а на вентиляторе забренчали лопасти, и пришлось ехать в бригаду. Казах-фуражир говорит: "Володька, твоя завтра в армию идти". Я смеюсь: "А коли б лопасти не забренчали?" - "Тогда не пошла". Я отцепил сани, пошел к председателю. Дали мне расчет, раздал я хлопцам одежду, и проводили меня. Я маме отправил пять тонн пшеницы, на три года ей хватило. И еще денег у меня было полторы тысячи, да еще потом бухгалтер пять ей отослал. Первый год богато родил.

Я служил в авиации. Под Новый год, пятьдесят восьмой, демобилизовался. 29 декабря приехал к маме на Полтавщину. Второго января, еще в погонах, сел на трактор. Помочь надо. Председатель говорит - оставайся! Э, думаю, разве у вас работа? А на целине смысл иной, большая стихия.

Женился я на Вере, - помнишь, Вера, нашу свадьбу? - и в степи вернулся. Тут уж совхоз "Колутонский", две бригады. Каждый бригадир к себе зовет.

Вижу перемены: школу, клуб, домов много, и улицы появились, уже не ездят по огородам. Дали нам комнату. Я снова на тракторе, Вера у меня прицепщиком Когда я один был, мне все равно было, где квартировать, и квартировал большей частью в поле. Чувствую, так не пойдет. Раньше можно было, ныне, если хочу здесь жить, надо домом обзаводиться. У Веры одна плюшевая фуфайка и резиновые сапоги, у меня шинелька. Я, правда, шинель еще три года не скидал - начали мы строиться, ссуду взял. Урожай по тем временам был хороший, по двенадцать центнеров.

Я чую, целина уж не та становится. У нас с Верой большое счастье - ты, сынок, родился. Мы с ней пришлые, для нас иная земля была отчей, а теперь здесь наши корни. Без детей земля никогда не станет обжитой. Я думаю: сын у меня; когда я состарюсь, он вырастет и здесь будет наш род и наша родина. Похоже, так оно и выходит.

Вот нынче совхоз построил моей бригаде стан, хороший стан, душ есть, столовая, кинозал. Мы в страду живем в степи месяцами. И я говорю своим мальчикам: "Мальчики, давай и деревья посадим. Хорошо у нас станет". Посадили вербы, тополя и боярышник. Пускай растут. Захотелось нам и дорогу к стану пробить, а то в распутицу не на всяком тракторе доедешь. У меня интересуются, а дорогу-то зачем? Ты же не строитель. Погоди, тебе сделают. Я не хочу так. Я хочу, чтобы вокруг меня было хорошо.

Я знаю, для чего живет человек. Работаю, строюсь, сына родил. Чтобы, как проснулся поутру, тебя тянуло в поле, к товарищам, чтобы ты возвращался домой и знал, что тебя там ждут не дождутся.

В пятьдесят четвертом меня сюда потянула романтика. Я хотел подражать Чапаеву, Ворошилову, Буденному. А потом, к пятьдесят девятому году, я понял: ну, хорошо, я против трудностей выстоял, а надо ведь дальше идти.

От нас неподалеку в Атбасарском районе работал прорабом Василий Рагузов. Он погиб в буран, когда возвращался из Джаксы. При нем нашли письмо жене и детям.

"Нашедшему эту книжку! Дорогой товарищ, не сочти за труд, передай написанное здесь. И дальше адрес.

Дорогая моя жена! Не надо слез. Знаю, что тебе будет трудно, но что поделаешь, если со мной такое. Кругом степь - ни конца, ни края. Иду просто наугад. Буря заканчивается, но горизонта не видно, чтобы сориентироваться.

Если же меня не будет, воспитай сынов так, чтобы они были людьми.

Как хочется жить!

Крепко целую. Навеки твой Василий.

Сыновьям Владимиру и Александру Рагузовым.

Дорогие мои деточки, Вовуська и Сашунька!

Я поехал на целину, чтобы наш народ жил богаче и краше. Я хотел бы, чтобы вы продолжили мое дело. Самое главное - нужно быть в жизни человеком. Целую вас, дорогие мои. Ваш отец".

Да, я тогда и думаю себе: надо идти дальше. Ежели мы поныне оставались жить в вагончиках, так это была бы уже не романтика, а неразумность наша. Тогда бы мы остановились. Для меня это значит, - я не просто пашу, переворачиваю целину, я на ней еще что-то другое должен сделать. - Или ты ее, или она тебя. Нужно было перестраиваться на капитальную основу, вглубь разворачиваться. Уже неинтересно мне стало, и я почуял, что пора снова целину ломать, в себе на сей раз.

Потому как не один я хотел жить вперед, а вся целина стала другой, она вела меня. Когда Гагарин облетел Землю, он нас тоже как будто понял. Он был наш, уходил в небо с наших степей. Это и для меня началась новая пора. Я с ним одного поколения, ему двадцать семь, мне - двадцать пять; за нами военное детство, труд, и его смоленская земля, и моя полтавская, и наша целина, - вся Родина наша.

Еще не было памятника Юрию Алексеевичу, а в нашем крае уже заложили совхоз имени Гагарина на берегу степного озера Кос-Куль.

Он был нашего поколения, это сущая правда, а по-другому и быть не могло.

Мы с тобой, Григорий, земледельцы. Профессия наша самая древняя и прочная, ибо от земли нельзя оторваться, порядок нельзя изменить: весной сеять, осенью - жать. Именно через земледельца люди и человечество чувствуют природу, свои обязанности перед всей жизнью. И я тоже чувствовал свои обязанности.

Предложили мне новый трактор, он в поле стоял разбитый. Я его весной взял, двигатель заменил и стал работать. Я понял, что тракторист из меня вышел неплохой. Так я работал до шестьдесят второго года, все как будто силу копил. А в шестьдесят втором пришел к главному агроному, Пискунов тогда был, и предложил выращивать кукурузу и свеклу механизированным способом. А у нас вручную выращивали. Мой старый напарник к той поре перебрался механиком на маслозавод. Я к нему. "Давай, - говорю, - Вениамин Иванович, бросай! Идем вместе, как на целине". Он пошел со мной. По двести центнеров с гектара свеклы брали. Дешевая была у нас.

Я и повеселел, - новой стороной обернулась моя работа, думать больше нужно было Так-то лучше.

В нашем селе театр в клубе открыли, стали пьесы играть. И меня зовут. Ну, думаю, я большой, на сцене не умещусь, смеяться будут. Однако пошел, как не пойти... Дали мне роль деда в пьесе Софронова про молодую председательшу колхоза. Комичный дед! Мне нравилось играть, я и сейчас на Новый год наряжусь Дедом Морозом, а вокруг меня дети так и вьются... Вот даже театр мы сами сделали, до того целина на капитальную основу переходила.

И тут со мной случился урок на всю жизнь. Осенью шестьдесят пятого свекла уродила богатая, мы с Вениамином радуемся. Пора, значит, убирать. Мы к Пискунову, а он говорит: "Рано. Пусть наливается". Эх ты, сторона родная! Да морозы трахнут, пропадет наш урожай. Сегодня тепло, а назавтра лужа льдом блестит. Ведь стихия. А Пискунов - "рано". Заладил он свое "рано", и мы спорить бросили. Он агроном, ему виднее. Ну, и половина свеклы замерзла. Нет, теперь со мной такого не случится, я на своем настою. Начальник он или главный, а я тоже не винтик, я тоже на этой земле. В глаза не мог бабам глядеть, они вручную собирали клубни, комбайны простояли в загоне. Был урок! Не забуду.

Потом, когда свеклу перестали выращивать, когда снова к хлебу повернулись, меня временно назначили бригадиром тракторной бригады. Месяц проходит, директор Дитрих говорит - подожди, не нашли еще замену. Так до весны тянули, а весной - сеять: на переправе коней не перепрягают. Я остался. Народ у меня был разный, и опыта у меня никакого. Единственно, упрекнуть не могли, я машины знал. А как дальше будет, одному богу известно.