Харитон почувствовал себя с помощником так одиноко, будто на льдине в Арктике. Он вдруг заметил, что второй Шерстюк записывает за ним и каждый листок подшивает в явившуюся на столе папочку аккуратно, стопочкой, номерок к номерку. Спросить Харитон не решался, откуда-то взялся такой трусливый такт, но затосковал пуще прежнего.

От тоски же захотел он вдруг изложить все дело сызнова, внушить помощнику и о следах, и о резине, отвести тому глаза от себя, потому что впивался новенький в него то и дело своими гляделками и достигал ими потайного дна его души. Он было принялся за изложение, но навалилась вдруг апатия и полное ко всему равнодушие. И все сверлил мозг дьявольский дребезг. А помощник все писал в свою папочку, и никак теперь было не поймать его взгляда, хоть и нужно стало, потому что сболтнул Шерстюк что-то лишнее, а чего - сообразить не мог, не было сил.

IX

Всегдашний свой оптимизм вместе с приветливым блеском рыжих глаз Шерстюк утратил совершенно. Не узнать было Шерстюка. Злодейский его взгляд потускнел, лицо обвисло и повлажнело. Волосы перестали топорщиться, исчезла упругость походки, так привлекавшая дам. Капитан окоп за окопом сдавал позиции.

Работая по делу Хобота, а точнее, стараясь как можно больше его запутать, он все время терял хладнокровие и сбивался. Шерстюк 2-й был тому причиной. Это он теперь сновал на пружинных ногах и рассыпал ослепительные улыбки, вслед за которыми выруливали неотразимые рыжие глаза. Папочка, которой обзавелся близнец, пухла и пухла, принимая все более угрожающий вид. Уже тесемки не дотягивались друг до друга, чтобы сплестись в узелок, и к папке добавилась шпагатная обмотка крестом.

Миновала всего пара-тройка дней, а уж двойник нехотя, и даже как бы сквозь зубы, доложил о появившейся у него уверенности в том, что Хобота убивали не двое (по Лепиной версии), а один-единственный преступник.

- А следы? - растерянно спросил его первый Шерстюк, пытаясь взять ироничный тон.

- Что следы? - еще более иронически переспросил Шерстюк 2-й, впившись в первого взглядом удава. И того затошнило, он стушевался и уточнять не осмелился. Он вообще теперь все время тушевался. Да и как ему было не тушеваться, когда столько всего нельзя было никак объяснить себе. Допустить же вмешательство потусторонних или высших сил Харитон не мог, как не мог допустить и их существования в природе. Он, Харитон Шерстюк, несмотря на своеобразие образа и подобия своей жизни, был закоренелым материалистом и глубоко верил в то, что жизнью управляют материальные стимулы. По всему этому многое, многое не нравилось и во многое не верилось ему в своем помощнике. Уж одно то было худо, что никто из начальства и сослуживце не подошли к Харитону с тем, что вот, мол, брат Шерстюк, каково-здорово повезло тебе с помощником. Экие, мол, вы оба-два близнецы-братья. Не родня ли? Нет, все оставались равнодушны, будто ничего не заметили. Или сговорились...

События тем временем раскручивались с такой стремительной скоростью, что некогда было собраться и сообразить дело.

Вот сегодня вздохнул было Харитон посвободнее, не повстречав ни разу помощника, а к вечеру он опять тут как тут и соображение докладывает: мол, надо пойти и Хобота в больнице проведать, может быть тот на словах чего-нибудь вспомнил. А ведь такое дело черт знает чем могло обернуться при наружности и энтузиазме двойника. И не сыскать было слов, с которыми подкатиться, подмаслиться было б можно к нему с предложением выпить чего-либо или ударить вместе по бабам, какие во множестве водились с Харитоном. И причины этого были необъяснимо загадочны. Все чаще приходилось Шерстюку крепко зажмуриваться и трясти озадаченной головой без всякого результата, легче не становилось, приятное вовсе не шло на ум, напротив - все чаще вспоминался дикий, необъяснимый Терентий с котами, еще больше помрачая без того ослабевающий рассудок парня. Что-то прочно увязывало все события последних дней в жуткую цепь, не шпагат ли на пухнущей папке свирепого помощника?

Чтобы разорвать это сжимающееся шпагатное кольцо, требовались реактивные действия. Харитон заставил себя приободриться, шаркнул даже щеткой по своим хромовым сапогам и решительно двинулся на другой конец города, в больничку, которая занималась восстановлением подорванного не до конца здоровья Льва Борисовича Хобота.

В больнице медсестра в испятнанном желтом халате неохотно проводила спешащего прибыть первым Шерстюка до нужной палаты с пострадавшим и ушла, зло оглядываясь и ворча.

Палата была отдельная, специальная. Посредине лежал Хобот, накрывшись с головой одеялом. Выглядывающий из-под одеяла угол подушки украшен был отчетливым фиолетовым штемпелем "Госпиталь 7-го полка". На спинке койки висела на проволоке табличка с надписью ХОБОТ.

Надпись развеселила Харитона, он ободрился и, потрепав по плечу раненого, осторожно отвел край одеяла...

X

Лепа Каверзнев изнемогал в санатории, куда его перевели долечить ушибы и ссадины, полученные от террориста. Жизнь озадачила его целой кучей вопросов, требовавших немедленного разрешения, а он вынужден был бездействовать, занимаясь поправкой здоровья. Одного только времени, проводимого перед зеркалом, уходила прорва. Возможно другой сочинитель, владеющий более талантливым пером, отвел бы не менее страницы описанию ущерба, нанесенного наружности молодого человека, таково было причудливое сочетание комического с трагическим в новом Лепином облике, но так не терпится узнать обо всем и двинуться поскорее дальше, что предпочтительнее кое-что обойти, заметив лишь, что Леопольд рвался к свободе.

Расположив главврача своими байками детективного свойства и ловкой шашечной игрой, Лепа довольно скоро получил доступ к своему клетчатому пальто. Немедленно воспользовавшись им, он дернул на ближайшей электричке в город. Дома он заложил в карманы кроме фонаря, "рыбьего глаза" и другой принадлежности еще и своего грозного Маузера, досыпав остальное пространство масляными патронами к нему.

Движимый жаждой справедливости, он отправился на поиски загадочного Терентия, чтобы узнать, понять, за что его бил народный мститель, ведь Лепа привык считать себя защитником и слугой народа, а тут его нехорошо обозвали и едва не прибили насмерть. Было от чего забыть про внешность.

Соображения дела очень скоро вывели Леопольда на крыши родного города. Неожиданно это оказался совсем другой, не виданный им раньше город. Он состоял из железных и рубероидных плоскостей, исчерченных сгибами, развернутых под разными углами к солнцу и спрятанных в тень. На разноцветные линялые поверхности выкарабкивалась снизу молодая зелень в виде верхушек тополей, и даже целые карликовые деревца можно было заметить там и сям растущими прямо из замшелой старинной кладки. Над оцинкованными и заржавленными торосами дыбились старинные купола, башни с флюгерами, кирпичные трубы и металлические конструкции. В отдалении протягивали руки строительные краны.

Будь при нем хоть небольшие крылья, Леопольд тут же бросился бы гонять туда-сюда по этим необозримым просторам, дыша при этом полной грудью и, может быть, даже хохоча от счастья. Еще этот мир походил на какое-то полузабытое детское воспоминание или сон. Бескрылый Лепа принялся упоенно разгуливать по крышам, перепрыгивая коса натянутые провода, влезая на уступы и совершенно позабыв о деле и о Матросе Терентии.

Железо под его ногами громыхало, демаскируя Лепино появление, но людей видно не было, лишь неприметная старушка смотрела в полукруглое окно из-за ветвистого столетника. Она пристально и нежно оглядывала Лепу, пока тот шел мимо, бледно-серыми запавшими глазами, а у Лепы вдруг тосклива сжалось сердце и остыли кончики пальцев от воспоминания столь далекого и прекрасного, что он принялся жадно озираться, ища подтверждения или признаков причин этого состояния, чтобы попрочнее зацепиться и продлить его. При этом он ощутил несильную, но настойчивую головную боль чуть правее затылка. Вскоре Лепа сообразил, что именно эта ветхая старушка в чудной соломенной шляпке с выгоревшей розовой лентой, могущей прийтись впору барышне лет семнадцати, такой, что встречаются на старинных коричневых фотографиях, она то и есть источник его недомогания. Лепа шагнул было в ее сторону, но та так порывисто и странно потянулась к Леопольду всей своей высохшей фигурой, что он испугался и бросился прочь, как ребенок,решивший, что повстречал Бабу Ягу, боясь обернуться и поскорее припоминая, зачем он здесь.