Ребенок глаз не сводил со сверкающего черного ремня, с кольца на нем, куда цеплялся длинный медный ключ, каким полицейские открывают телефонные будки, с хромированного свистка, купленного Сержем взамен пластмассового, выданного управлением. Глядя вверх на лестницу, по которой спускалась, переговариваясь с посланным за ней сынишкой, женщина, Серж ощутил, как чьи-то пальцы легко коснулись кольца с ключом. Когда он перевел взгляд, ребенок все так же смотрел на него, руки, казалось, все время оставались на месте.

— Ну-ка, мальчуган, — сказал Мильтон, снимая свисток с кольца. — Возьми его с собой за дверь и дуй там до тех пор, пока не выдуешь себе мозги.

Только, когда я соберусь уходить, верни мне его, слышишь?

Мальчишка улыбнулся и взял у Мильтона свисток, но не ступил еще и за порог, как летнюю ночь уже пронзила резкая назойливая трель.

— Господи, теперь посыпятся жалобы от соседей, — сказал Серж, двинувшись к двери, чтобы кликнуть мальчишку.

— Да пусть его, — сказал Мильтон, хватая Сержа за руку.

— Что ж, ты сам ему дал, — пожал плечами Серж. — И это твой свисток.

— Угу, — сказал Мильтон.

— Не слишком удивлюсь, если он стянет эту чертову штуковину, чтобы свистеть в нее и после твоего ухода, — сказал Серж с неприязнью.

— Не удивлюсь, если ты окажешься прав. Это меня в тебе и привлекает — твой реализм, мальчуган.

Дом был старый, в два этажа, на каждом — по семейству, догадался Серж.

В гостиной, где они стояли, лишь две спаренные кровати, отодвинутые к дальнему углу. В глубине дома кухня и вторая комната, заглянуть туда ему не удавалось. Наверно, еще одна спальня. Дом был старый и большой, чересчур большой для одной семьи. По крайней мере чересчур большой для семьи, живущей на подачки, а эта, похоже, на них и жила: во всем доме не было и следа мужского присутствия, одни детские да женские вещи.

— Поднимитесь, пожалуйста, сюда, — сказала женщина, стоя в темноте на верхних ступенях лестницы. Беременная, она держала на руках младенца, тому было не больше годика. — Ступеньки не освещаются. Извините, — сказала она.

Щелкнув фонариками, они шагнули по скрипучей и ненадежной ветхой лестнице.

— Прошу вас, вот сюда, — сказала та и прошла в комнату налево от лестничной площадки.

Комната почти не отличалась от той, что внизу: комбинация из гостиной и спальни, рассчитанной как минимум на пару детей. Телевизор, в котором едва теплилась жизнь, стоял на низком столике. Перед ним, взирая на нелепого ковбоя с яйцевидной головой на огромном туловище, точно срисованного с плода авокадо, сидели три девочки и тот малыш, которого посылали наверх.

— Телевизор не мешало б починить, — сказал Мильтон.

— О да, — улыбнулась женщина. — На днях снесу в починку.

— Знаете «Телеателье Джесси», что на Первой улице? — спросил Мильтон.

— Кажется, да, — кивнула она, — близ банка?

— Вот-вот. Снесите туда. Джесси не обманет. Он уж заправляет там лет двадцать — это только на моей памяти.

— Спасибо, я так и сделаю, — сказала она, передавая пухлого младенца старшей девочке лет десяти, сидевшей на краю застеленной одеялом кушетки.

— А что все-таки произошло? — спросил Серж.

— Моего старшого сегодня избили, — сказала женщина. — Он там, в спальне. Стоило мне сказать, что я вызову полицию, он как вошел туда, так и не выходит. Голова в крови, а он не разрешает отвести себя в больницу, ничего не разрешает. Может, хоть вы ему втолкуете, а? Пожалуйста, сделайте что-нибудь.

— Если он не откроет дверь, мы вряд ли сможем ему что-то втолковать, — сказал Серж.

— Он откроет, — сказала женщина. Огромный живот распирал по швам бесформенное черное платье. Босиком она зашлепала в конец неприбранного коридора к запертой двери. — Нахо, — позвала она. — Нахо! Открой! Уж такой упрямец, — сказала она, оборачиваясь к двум полицейским. — Игнасио, немедленно открой!

Видать, давно не лупила своего Нахо по заднице, решил Серж. Пожалуй, что и никогда. Если здесь и жил когда-нибудь настоящий отец, он тоже не слишком утруждал себя подобной работой. Я бы не осмелился вот так же ослушаться матери, подумал Серж. Она вырастила нас практически сама, без отца. А в доме всегда было опрятно и чисто, не то что тут, сплошная грязь.

Мать работала не покладая рук, и очень хорошо, что работала: если б в те дни раздавали подачки так же щедро, как сейчас, скорее всего, они бы тоже привыкли их получать, кто ж откажется от денег!

— Ну хватит, Нахо, открывай, кончай дурачиться, — сказал Мильтон. — Да поторопись! Мы не намерены торчать здесь ночь напролет.

Щеколду откинули, и дверь отворил коренастый, голый по пояс парнишка лет шестнадцати. Поворотившись к ним спиной, он прошел через всю комнату к плетеному стулу, на котором, по-видимому, и сидел все это время. К голове он прикладывал испачканное махровое полотенце, между пальцами на руках засохла кровавая корка и чернели разводы от машинного масла.

— Так что с тобой стряслось? — спросил Мильтон, входя в комнату и поднимая настольную лампу, проверяя, что там у мальчишки с головой.

— Упал, — ответил тот, угрюмо взглянув сперва на Мильтона, а потом на Сержа. От взгляда, брошенного им на мать, Серж пришел в бешенство.

Вытряхнув из пачки сигарету, он закурил.

— Послушай-ка, мы здесь не затем, чтоб выяснять, заболеешь ты столбняком или нет, — сказал Мильтон. — И если ты желаешь оставаться дураком и позволяешь шайке пускать себя на бифштекс — нам плевать, как плевать на то, хочешь ты или нет подыхать на улице, как какой-нибудь болван. Это твое дело. Но советую пораскинуть мозгами. Мы даем тебе на это целых две минуты, решай: или ты дозволишь отвезти себя в больницу, где тебе зашьют башку, и расскажешь, что произошло; или предпочтешь улечься спать, а наутро проснуться с гангреной на извилинах. Чтобы убить человека, этой заразе обычно хватает трех часов. Я и то вижу, что твоя рана уже начала покрываться зелеными хлопьями. Верный признак.

Мгновение парнишка, словно буйвол, глядел на Мильтона без всякого выражения на лице.

— Ладно, вы так и так можете потащить меня в больницу, — сказал он, срывая со спинки кровати измазанную тенниску.

— Так что стряслось? «Рыжие» стали твоими должниками? — спросил Мильтон, поворачиваясь боком, чтобы спуститься по узкой скрипучей лестнице заодно с Нахо.

— А обратно его привезете? — спросила женщина.

— Мы доставим его в приемное отделение линкольн-хайтской больницы, — ответил Серж. — А вот забирать его оттуда придется вам самой.

— Но у меня нет машины, — сказала женщина. — И полон дом детей. Может, удастся уговорить Ральфа, соседа. Обождите минутку.

— Мы вернем вам его, как только его подлатают, — сказал Мильтон.

Такие вот штучки и выводили Сержа из себя в каждое его ночное дежурство с Мильтоном. Они вовсе не обязаны подвозить кого-либо домой из больницы, тюрьмы или откуда бы ни было еще, мало ли куда они кого отвозят!

Полицейские машины совершают рейсы только в одну сторону. Неужто в эту субботнюю ночь нет дел повеселей, чем быть нянькой у этого малолетки!

Мильтону и в голову не придет спросить, чем предпочитаю заняться я, подумал Серж. Да проходи я и десять лет в полицейской форме, я останусь для него лишь безликим синим пятном. И потом, с такого рода людьми всегда одно и то же: кто-то должен за них выполнять их дурацкие прихоти.

— Не пройдет и часа, как он снова будет здесь, — сказал Мильтон запыхавшейся женщине, громадный живот которой покоился теперь на шатких перилах. Преодолевать вниз всю лестницу она явно не собиралась.

Повернувшись к выходу, Серж увидел над дверным проемом в нижней гостиной две — восемь дюймов на четыре — карточки с изображением святых:

Богоматери из Гваделупы и Блаженного Мартина де Порреса. По центру висела еще одна — покрупнее. На ней была изображена золотисто-зеленая подкова, покрытая блестками и окаймленная клеверными четырехлистниками.

Как оно и полагалось члену мексиканской шайки, Нахо решительно шагнул вперед. Пока они шли через двор, Серж не спускал с него глаз, а потому поначалу не заметил машины, медленно курсировавшей по улице с погашенными фарами. Когда же она приблизилась, он принял ее сперва за вышедший на утреннюю смену автомобиль полицейского патруля и лишь затем разглядел в нем зеленый перламутровый «шевроле». На едва высовывавшиеся из-за подрамников головы — было их четыре или пять — мозг отреагировал мгновенно, как автомат: сиденья сняты, похоже на бандову тачку.