— Поедешь домой? Довезу, до Ладоги довезу, да и потом помогу добраться до Смоленска. Поедешь?

— Херсир… князь северный не пустит.

— Да как же не пустит?..

— А так! — тряхнула головой Голуба. — Слишком работа хороша, чтоб отпускать.

А и что еще говорить?.. Стоян подумал, затылок почесал.

— А сбеги! — трудно дались слова! Стоян, он же, — как я уже сказал, — был человеком хорошим. Что ни говорят о купеческой братии, а красть — он никогда не крал. А здесь еще и предательство выходило — этот князь его приветил, торговлю с ним вел, а Стоян вот так по-тихому, по-темному у него человека уводить собрался.

— Догонят, Стоян Всемилыч, — покачала головой девушка. — А если и нет… не по правде будет…

— Не по правде? А жить вот так, здесь — это по правде, стало быть? То, что от родной земли оторвали — это по правде будет, дите ты неразумное?

— Не могу, Стоян Всемилыч…

— Жених? — вдруг спросил купец. — Полюбился кто из здешних, что ли?

— Нет! — вскинулась Голуба. — Просто…

И сама закончить не смогла. Помолчал Стоян еще немного, поглядел на Голубу.

— Ну, — говорит, — как знаешь! Но ежели что… Там, если идти через тот лесок и выйти снова к морю, там будет очень удобное место для корабля… Я приметил еще во время других моих путешествий… Ты легко найдешь! Там на берегу есть огромная, расщепленная надвое старая сосна. Я думаю, идти до нее будет дня два-три… Я задержусь там на какое-то время. Запомни.

…А пробыли гости в Нордрихейме дней десять или больше, потом засобирались домой. Заговаривал-таки Стоян о том, чтобы выкупить рабыню, да все зря. Тяжело было уезжать доброму купцу, да Голубе, верно, было еще хуже. Безжизненно смотрела она на уплывающий корабль, пока не скрылся тот за горизонтом, и после — не двигаясь совсем, ровно камень.

Не знала, что почти все это время стоял за спиной, в десятке шагов от нее, хмурый Вестейн Даин. Стоял — и не знал, что сказать.

Быстро приходит в северный край зима — вот уже первый-первый снег падал. Падал — и не таял еще в шаге до земли, а устилал землю, обещая вскоре стать холодным пушистым ковром.

Уже с год как жила Голуба в чужой стороне.

Эгиль, глядя на свою Свёль, не мог продолжать злиться. Прикипел он к ней душой, ну что тут говорить. Тем более что девчонка сама подошла, смущенная, расстроенная.

— Прости, Эгиль. Я глупая, знаю… Я бы не простила, если бы кто напал на Улеба Мстиславича…

Эгиль, до того хмуро смотревший, улыбнулся:

— Простила бы, Свёль. Если бы пленник напал на твоего конунга — ты бы простила. И… знаешь ли, быть тебе наказанной за этот проступок, однако подумай — Гудмунд Гаутрекссон ни разу не вспомнил о том. Сама догадаешься, чье заступничество тебя снова спасает?

— Да… Да ведь быть не может, — покачала головой девушка.

— А что ты глаза опустила, трусливая? — усмехнулся Эгиль. — На конунга замахнуться посмела, а к хевдингу подойти — оторопь берет? И ведь прощенье надо просить, да и, помнится мне, ты кольчугу ковала — уж не младшему ли Гаутрекссону?

Голубе было страшно, очень страшно. Все лето видела она Вестейна только мельком, несколько раз — по возвращению из походов, а уж о том, чтобы разговор завести и мысли не было. Заветная кольчуга так и лежала, нетронутая. Кольчуга… Вот смех-то! Все девки парням полюбившимся рубахи узорам вышивают, оберегами, она же, кузнеца дочь, кольчугу сковала… А и что! А и пусть не примет подарок хёвдинг! Только вот так жить уже сил нет! Решив так, взяла Голуба кольчугу, завернула в собственный неказистый плащ и пошла искать Вестейна. Слово себе дала — отдать кольчугу, что бы ни случилось, кто бы рядом не оказался. Иначе потом последняя смелость пропадет!.. Только вот сильно не хотелось, чтобы кто-то около находился, чтобы кто-то видел…

И повезло нынче Голубе! Уж совсем отчаялась она искать Гаутрекссона, пошла было обратно к кузнице — и вот же он, один, неподалеку стоит.

— Здравствуй, хевдинг…

Долго не отвечал Вестейн Даин, девушка уж подумала — если вот так и дальше будет, убежит, не выдержит.

— Долго же я твоего голоса не слышал…

— Я… Я прощенья просить, — выпалила Голуба. — Я не знала, я не поняла тогда, думала — к рыбам ушли земляки мои, с твоим кораблем повстречавшись! Я не знала, что ты их отпустил, что ты…

— Ты думала, это из-за тебя они из врагов стали гостями Нордрихейма? — перебил Вестейн и, не дождавшись ответа, улыбнулся:

— И верно, из-за тебя…

От той улыбки стало сразу легко на сердце — а вот слова застряли в горле.

— Я обещала тебе кольчугу… — только и смогла ответить Голуба. Шагнула вперед, протянула сверток. И меньше всего ожидала, что Вестейн тоже протянет руки — только не для свертка, а чтоб обнять дрожащие плечи, впервые наяву, а не в мыслях. Вот и перевернулось что-то внутри дочки кузнеца, потеплело на душе, впервые захотелось вскинуть руки молодцу на плечи, к губам губами приникнуть!

— Станешь женой моей? — а тут как водой холодной окатило Голубу. Прав был Эгиль! Из-за чувств нахлынувших самое родное забудешь! Отец мертвый пригрезился — а что если дух его все покоя не находит, пока дочь так от дома далеко?..

— Нет! — едва ли не крикнула девушка, отшатнувшись от хевдинга, точно от чумного. — Я домой вернусь, все равно вернусь!

Потемнел лицом Вестейн Даин.

— Прими подарок мой, хевдинг… — прошептала Голуба.

— Домой… — Вестейн и не смотрел на девушку. — Твои тебя в рабство чужакам продали! Разве тебе здесь хуже живется, чем там? Разве к тебе кто-то относится плохо? Разве не стоят за тебя горой Эгиль, младший Рагнарссон, моя старая мать, Хальвдан, близнецы и даже тот, кто тебя пленил, — грозный Бельверк? А кто там у тебя был?

— Жизнь моя там была! — выкрикнула Голуба — и упала кольчуга. То Вестейн одним жестом смахнул на землю дорогой сердцу подарок.

— Чего ж с торгашами не уехала? Чего не сбежала? — сказал, как ударил, у Голубы в глазах потемнело. Развернулась она — коса плетью свистнула, — и прочь от норманна, что есть духу прочь!

— Я сбегу, — вбежав в кузницу, выпалила Голуба Эгилю. — Слышишь?

Эгиль стоял, побледневший, отложивший в сторону одну из заготовок для наконечников стрел. Он еще ничего не понял, кроме того, что девушка, несмотря на обиду, серьезна и решительна.

Голуба всплеснула руками, подскочила к старику, быстро-быстро обняла широкие плечи, на мгновенье прильнула щекой к груди, сказала:

— Это правда, Эгиль, и я знаю, что ты меня не выдашь. А чтобы никто не подумал, что ты мне помогал, ты сейчас уйдешь… Ты пойдешь к Бельверку, к могучему Медведю, и позовешь его смотреть новые щиты. А если встретишь Раннвейг, ты покажешь ей новые фибулы — те, что мы сделали две ночи назад. А я уйду сейчас же! За лесом меня ждет корабль!

— Ты глупая, — прошептал Эгиль. — Тебя заметят…

— Я пойду играть с близнецами! Я часто играла с ними за воротами! Я легко смогу сбежать! А даже если нет… Эгиль!

Старик нахмурил брови и жестко произнес:

— Если ты собралась бежать в свою Гардарики, то будь добра сделать это более толково! Близнецы могут быть и в доме, но если у ворот спросят, куда ты идешь, скажи, что ищешь их. Сейчас как раз вечер, а эти дети редко возвращаются домой сами и вовремя. И одень теплый плащ — тот, что дал тебе Хальвдан, под ним ты сможешь пронести лук. Идешь ты без еды, а так хоть не пропадешь в лесу… И удачи тебе, Свёль!

— Спасибо, Эгиль… И прощай!

— Прощай.

Трудно сказать, кто помог в тот вечер Голубе скрыться от чужих глаз — то ли норманнский рыжий Локи, бог хитрости и обмана, решил сыграть шутку — увести у славного херсира рабыню, то ли Даждьбог и вправду вывел дочерь свою на дорогу к дому. Так-то оно так, а Голубы спохватились все равно быстро — и у Вестейна были могучие покровители. И кто же знает, бог какой или просто чутье тайное, или может, сердце чуткое помогло — а из всех посланных на поиски беглянки он первым ее нашел.