Нечего и говорить, что его светлый ум сразу оценил значение великих открытий Пристлея, Лавуазье и других, в то время признанных еще далеко не всеми учеными.

Эти примеры показывают нам проницательность ученого, опережающего свой век. Но он является в то же время осторожным и строгим исследователем: «Если есть что-либо прочное в науке, – пишет он, – так это факты. Теории – порождение мнения (opinion), и так же изменчивы, как оно». – «Я собираю факты и не доверяю своим собственным гипотезам». – «Будем наблюдать, собирать несомненные факты – только таким образом физические теории можно будет утвердить на прочных основаниях»– и так далее.

Наконец стремление передать научные выводы в художественной, образной форме, плодом которого явились впоследствии «Картины природы» и «Космос», проявилось у него уже в этом первом периоде деятельности. В статье «О родосском гении» он пытается изложить свои воззрения на жизнь. Статья не вполне удачна: прекрасно написанное, но вычурное, аллегорическое – в духе того времени – изображение «жизненной силы». Она была напечатана в 1795 году в журнале «Ноrеn» Шиллера. Впоследствии Гумбольдт перепечатал этот грех молодости в «Картинах природы», хотя, как мы только что упомянули, уже в сочинении о раздражимости мускулов отказался от этой таинственной силы. Во всяком случае, в этом юношеском произведении уже проглядывал будущий мастер слова.

Итак, основные черты ученого уже сложились в описываемую нами эпоху.

«Мою биографию ищите в моих работах», – говорил сам Гумбольдт, и эти слова как нельзя более справедливы. Наука составляет все в жизни Гумбольдта; только в этой области он был активным деятелем, а ко всему остальному относился как зритель: с участием, с интересом, но стараясь по возможности отклонить от себя активную роль.

По своим убеждениям он был и оставался всю жизнь поклонником либеральных идей XVIII века, равно далеким от революционного и реакционного фанатизма. Молодость его совпала с великой революцией, значение которой он охарактеризовал следующими словами: «Республиканские драгонады так же возмутительны, как и религиозные. Но одно благодеяние – уничтожение феодальной системы и аристократических предрассудков – добыто и останется, хотя бы монархические учреждения распространились так же повсеместно, как теперь, по-видимому, распространяются республиканские» (1798 год).

В этом письме ярко проявились основные черты его политических воззрений: скептическое отношение к внешним формам общественной жизни, формам, которые могут меняться, как картинки в калейдоскопе, и глубокая вера в незримый, но неуклонный процесс развития человеческого духа… Кажущееся торжество республиканских учреждений не пленяет его: он предвидит возможность победы учреждений совершенно противоположных, – победы, тоже только кажущейся, ибо то, что раз выработано сознанием человечества, уже не может быть отнято у него.

Поставив своей задачей ученую деятельность, воздерживаясь от активной политической роли, он, однако, не мог вполне устраниться от политики. Связи его с лицами высшей администрации, среди которых его брат уже начинал играть видную роль, близость ко двору, к наследному принцу, лично знавшему и ценившему обоих Гумбольдтов, – все это нередко заставляло его принимать участие в делах государства. Роль, которую ему приходилось играть в этих случаях, была обыкновенно ролью посредника в затруднительных обстоятельствах.

Обходительный, любезный, остроумный, красноречивый, удивительно легко и быстро сходившийся с самыми разнообразными людьми, Гумбольдт как нельзя более годился для подобной роли, хотя и не прошел дипломатической школы.

В первый раз это случилось в 1794 году. За два года перед тем европейские державы обрушились на французскую республику, чтобы «раздавить гидру революции». Пруссия принимала участие в этой войне. В 1794 году, при заключении договора между Англией, Австрией и Пруссией, упомянутый уже нами Гарденберг отправился во Франкфурт-на-Майне для переговоров с английским и голландским уполномоченными. Его сопровождал Гумбольдт в качестве посредника при переговорах. Он сам сообщает об этом в письме от 10 сентября 1794 года: «Никогда еще я не вел такого рассеянного образа жизни, как теперь. Я оторван от своих занятий, завален дипломатическими поручениями Гарденберга, нахожусь большею частью в главной квартире фельдмаршала Меллендорфа, а теперь в английском лагере. Веселого тут мало, но и грустить некогда. Я узнал много нового, а постоянные разъезды по местностям, интересным в минералогическом отношении, доставили мне много материала для моей книги об отношениях и наслоениях горных пород».

«Гидра революции» оказалась, однако, гидрой не на шутку: из оборонительного положения она быстро перешла в наступательное и заставила геркулесов старого порядка отступить. Пруссия первая показала пример, заключив с французами мир в 1795 году (Базельский мир). При этом Гумбольдт был послан к Моро, французскому главнокомандующему, для переговоров относительно владений Гогенлоэ (прусское правительство боялось их опустошения французами). Поручение это ему удалось исполнить с полным успехом.

Мечты о далеком путешествии все более и более овладевали им. Грандиозные планы носились в его воображении. Впоследствии он не мог вспоминать без волнения об этом периоде своей жизни. «Штебен (местечко, где Гумбольдт жил в должности обер-бергмейстера) имел такое влияние на мой образ мыслей, я замышлял в нем такие великие планы, что боюсь теперь впечатления, которое он произведет на меня, если я опять его увижу. Там, особенно зимою 1794 и осенью 1793 года, я постоянно находился в таком напряженном состоянии, что по вечерам не мог без слез смотреть на домики рудокопов, мелькавшие на высотах».

Для подготовки к путешествиям он занимался практической астрономией, определением широты и долготы мест и тому подобное. Среди этих занятий получил он в 1796 году известие от брата о смерти матери, болевшей уже более года. Таким образом, исчезло главное препятствие его планам: мать не хотела отпускать его в отдаленное путешествие. В письме к Фрейеслебену Гумбольдт так передает свое впечатление от смерти матери: «Я давно уже приготовился к этому. Смерть ее не огорчила меня, но скорее успокоила: по крайней мере, она недолго мучилась. Только один день она испытывала большие страдания, чем обыкновенно. Она скончалась спокойно. Ты знаешь, друг мой, что мое сердце не может особенно огорчаться этой потерей: мы всегда были чужды друг другу».

Тотчас по получении известия Гумбольдт отправился в Йену, к брату, и начал деятельно готовиться к путешествию в Вест-Индию.

Прежде всего он вышел в отставку, решившись в будущем жить исключительно для науки.

В Йене он вошел в близкие отношения с Гете и Шиллером. Первый был в восторге от своего нового знакомца, но Шиллер отозвался о нем очень резко. «Я еще не составил себе определенного представления о нем, – писал он Кернеру, – но думаю, что, при всех своих талантах и неустанной деятельности, он никогда не создаст в науке ничего крупного; мелкое беспокойное тщеславие руководит его деятельностью. Я не заметил в нем ни искры чистого, объективного интереса, и, как это ни странно покажется, я нахожу, что при огромных знаниях у него не хватает разума, а это – самое скверное при его занятиях. Это – голый, режущий рассудок, который пытается измерить природу, неизмеримую и недоступную, и с дерзостью, для меня непонятной, думает вместить ее в рамки своих формул, часто скрывающих под собою только пустые слова и всегда узких. Короче, мне кажется, что он слишком мало восприимчив для своего предмета и очень ограниченный человек».[2]

Резкость этого отзыва, вероятно, объясняется скептической и холодной натурой Гумбольдта. Мы только что видели, какое впечатление произвела на него смерть матери, быть может, и не умевшей оценить способности сына, но все же заботливой и нежной, добросовестно исполнившей свой долг в отношении детей. Но Гумбольдт и вообще, по-видимому, не отличался способностью к сильным привязанностям. Гуманный и приветливый к людям, всегда готовый помочь словом и делом каждому – и действительно помогавший в тысяче случаев, – он, как это часто бывает у подобных людей, не чувствовал сильной любви к кому-либо в частности – особенно теперь, в молодости, когда в нем кипел избыток сил, и в голове теснились грандиозные планы будущих работ и путешествий.