Все четверо повиновались, трясясь от страха, уткнулись лбами в стену.

Бушуев кошкой метнулся к столу, сгреб в угол лежавшие на нем пистолеты.

— Попрошу подойти ко мне господина подпоручика, — вежливо сказал он, и, когда Савенюк, шатаясь, приблизился, Митька дурашливо вытянулся перед ним: — Велено передать вашему превосходительству приказ командующего. Снимите с этих скотов ремни и скрутите им назад руки. Командующий наказывает тех, кто хлещет самогон в боевой обстановке. Да чтоб без баловства у меня, на куски разнесу!

Всего какую-то минуту длилась вся эта процедура, но оплошал Митька, не заметил, как выскользнул из избы гривастый поп Григорий Духонин, и когда он выводил уже на улицу скрученных офицеров, набежали разбуженные попом каратели. Митьку схватили, хорошо еще — вовремя подоспели на выстрелы партизаны, с трудом отбили своего командира и еле унесли ноги из поселка. Спаслись каким-то чудом... Выручили опять же дерзость да темная ноченька...

Во всяких переплетах бывал Митька Бушуев, удалая голова, но бог миловал: не только ранения, даже царапины настоящей нигде не получил. А тут — пошел наломать в печь тростнику, наколол палец, и от него пошла опухоль по всей ладони. На третий день кисть левой руки стала сизой, страшная чернота подбиралась уже к запястью. «Антонов огонь приключился, — с ужасом догадался Митька. — Теперь все, крышка...»

В это самое время и подоспела Анфиска. Бушуев не дал ей и к плечу своему припасть — погнал назад в деревню:

— Волоки бутылку первача, да штоб почище, штоб голимый шпирт был!

Анфиса, разбитная, крутая на ногу бабенка, скоренько смоталась домой и к утру уже снова была в землянке. Митька взял из ее рук самогон, посмотрел на свет: чист, как слеза. Потом откупорил бутылку, — в ноздри ударил кисловатый крепкий запах.

Приказал Анфиске:

— Возьми топор да протри его первачом хорошенько.

Анфиска исполнила. Митька налил самогон в кружку, остаток выпил, крякнув от удовольствия. Потом удобнее (ноги калачиком) устроился около торчавшего посредине землянки чурбака, рядом поставил кружку с первачом, больную руку аккуратно положил на торец чурбака:

— Руби, Анфиса... Да не промахнись только, — он провел ногтем полоску до запястья.

Анфиска побледнела, только сейчас разгадав страшное Митькино намеренье.

— Что ты делаешь?! Сокол мой, не надо!..

— Р-руби! — заревел Митька, и брови черным вороном взметнулись над горячими цыганскими глазами. — Руби, говорю!

У Анфиски подкосились ноги, она откачнулась к стене.

— Не могу, не могу... — зашептала белыми губами.

— Не можешь, значит? Струсила?! — И вдруг от пришедшей ли здравой мысли бешенство, коротко полыхнув, потухло в черных Митькиных глазах.

— Выдь отселя, Фиса. Выдь, христом богом прошу, — горячо зашептал он...

...Митька навзничь лежал на полу, рядом стояла кружка с розовым, окрашенным его кровью, самогоном... Перевязав ему культю, Анфиса за избушкой хоронила, закапывала в землю большую синюю кисть Митькиной руки...

Брать Дмитрия Спиридоновича Бушуева каратели приплыли вечером. Он лежал один, в полузабытьи, когда услышал торопливый лязг лодочных цепей. Думал поначалу — Анфиска, но баба чалила всегда у самой землянки, а тут пристали с противоположного края острова. Митька вскочил, взял винтовку, пистолет да дюжину патронов — все, что раздобыла для него Анфиска. Хорошо хоть, что цела правая рука.

Митька оглядел землянку. Толстые, из дернового пласта выложенные стены, единственное, маленькое, как бойница, окошко. Дверь надежна.

Держаться можно...

Каратели выбрались из камышей. Они шли к землянке, не пригибаясь, громко гогоча. «Как на прогулке», — подумал Митька и выстрелил, тщательно прицелившись. Идущий впереди грузный солдат ткнулся носом в землю. Остальные залегли, открыли винтовочную трескотню. Митька отвечал только тогда, когда кто-нибудь подползал совсем близко. И бил почти без промаха. Пытались окружить, но узок в этом месте был остров, а открытую для Митькиных выстрелов песчаную косу не перебежишь...

Так было недолго. Из камышей раздался громкий голос, по которому Бушуев признал подпоручика Савенюка.

— Ребятки, а ну бросьте-ка на крышу огоньку, небось, сам выползет, сволочь!

На камышовую крышу землянки со всех сторон полетели факелы — подожженные пучки травы, привязанные к камням. Крыша загорелась, и жуткой была наступившая тишина. И только когда рухнули с треском потолочины, в камышах раздался истошный вой женщины.

— Всё, — сказал Савенюк, — а жалко, что в руки к нам не попался...

Но это было не все.

Из бешеных клубов огня и дыма на поляну вдруг шагнул человек. Левую руку он прятал за спину, в правой держал саблю.

— Детки! — радостно завопил подпоручик своим бородачам. — Кто первым возьмет живьем — литру ставлю!

Один щупленький солдатик заполз Бушуеву со спины и, когда увидел, что у него нет пистолета, одна сабля, бросился на него. Митька вовремя обернулся. Солдатик упал с раскроенным черепом.

— Анфиса, а ну иди, ублажи свово залетку, — снова раздалось из камышей. — Иди, иди, не стесняйся! — И звериный рев, какой бывает от нестерпимой боли, полоснул Митькино сердце. «Так значит Анфиска предала, — мелькнула мысль. — Так значит выследили ее, и баба не выдержала пыток...»

Анфиса шла к нему. И когда оставалось десяток шагов, и когда разглядела она обгоревшие Митькины кудри, страшное его лицо, — то упала на колени, поползла.

— Прости, прости меня, сокол, не хотела я, — лепетала она бессвязно, а сама уже подползла и крепко обхватила руками Митькины ноги.

О, как хорошо знал он силу ее рук, сколько раз железное, ласковое кольцо их обвивалось вокруг Митькиной шеи!

— Пусти! — закричал он. — Пусти же, стерва!

Кольцо сжалось еще сильнее. Тогда он, не глядя, рубанул вниз, и колени его обдало горячим...

Но момент был упущен. Уже навис над Митькой Самоха Гуков, уже дышал ему в лицо зловонной своей пастью.

Митька взмахнул саблей, но от легкого встречного удара сабля вывернулась из его рук, щучиной сверкнув в воздухе, отлетела в траву. Самоха навалился, скрутил назад Митькины руки. И только тогда подбежал к ним подпоручик Савенюк.

— Потешимся, детки! — визжал он. — Для начала выставим ему зенки. — И, растопырив пальцы «козой», приблизил их к Митькиным глазам.

Звериное чутье и железное хладнокровие отличали Бушуева. Это приносило ему удачи, не раз спасало от гибели. В самые острые моменты, когда все решает мгновенье, становился он вдруг трезвым и спокойным, и только лихорадочно билась, работала мысль. В нормальной обстановке он и за сутки, пожалуй, не решил бы более правильно то, что решал в одно такое мгновение. Он и сейчас точно рассчитал свой удар. Резко откинувшись назад, на державшего его за руки Самоху, Митька с силой ударил Савенюка успитком сапога между ног. Подпоручик отлетел далеко, змеею извиваясь и корчась в траве, стал судорожно рвать из кобуры пистолет. Он разрядил сразу всю обойму.

Первая же пуля пробила Митькино сердце, он обвис на руках Самохи Гукова.

Но еще пуля достала и Самоху, и они вместе рухнули на землю...

Нет, не весь поголовно отчаянный отряд Митьки Бушуева был истреблен карателями. Остался-таки в живых один человек. Единственный!

Вот он бредет по тайге, Маркелка Рухтин, осьмнадцати лет парнишка. Вроде бы с детства знакома эта тайга, здесь он родился и вырос, а сейчас кажется чужой, неприютной, даже враждебной. Буреломом завалило тропу, хватает за одежду корявыми сучьями сосен. В распадках, даже при малом ветре, злобно шипят ели, и каждый шорох настораживает, заставляет остановиться.

В густом ельнике прямо из-под ног шарахнулся заяц, с перепугу взвился свечкой, перевернулся в воздухе и задал такого стрекача, что хвост замелькал меж стволами, словно кто-то швырнул белый мячик.