Один из понятых, Леха Маклашевский, видно, заметил эту возню и обо всем догадался. Был он ровесником Маркела, в детстве они дружили. До колчакии Леха служил стражником лесной охраны, а когда Ильин собрал в Шипицине отряд белой милиции — подался к нему под начало. Должно, проснулась в нем жалость к другу детства, а может, Мотренка причиною была: пялился он на нее частенько, на вечеринках ухаживать пытался. Как бы ни было, а только кинулся он к стогу, тоже саблю вынул:

— Давай-ка я, Платон Егорыч!

И начал пырять... Всех других плечом отталкивает, а сам от усердия аж на колено припадает, по самое плечо руку с шашкой в сено сует. Лаз-то, видать, заметил, да мимо, мимо старается.

Ильин вокруг топчется, орет:

— Несите вилы! Раскидать надо сено!

— Зачем?! — горячится Леха. — Видишь, наскрозь прошиваю стог, никакой твердости внутри не чую! Тут даже и мышь не останется живая.

Поговорили они о чем-то промеж собой и убрались со двора, несолоно хлебавши. Леха-то успел Мотренке шепнуть: пусть, мол, бегит Маркелка, Ильин сказывал — ночью опять придем, чтобы врасплох накрыть...

Только ушли — Мотренка с матерью к стогу. Разрыли сено, вытащили Маркела, а на нем и лица нет: шашка-то перед самыми глазами у него резвилась, а откуда ему было знать, что она нарочно его обходила?.. И все же задело маленько — в двух местах шубу пропороло, плечо и руку царапнуло.

Мать в рыданиях зашлась:

— Как же ты терпел-то, сыночек, ить она, смертынька-то твоя, около самого сердечка твоего резвилась?!

Маркел лицом закаменел и строго так прикрикнул, чего никогда с ним не бывало:

— Перестань! Слезами тут не поможешь!..

Сестра передала ему, о чем Леха Маклашевский упреждал. Заторопились сразу: наспех ранки промыли да перевязали, харчишек кое-каких в дорогу собрали, лыжи старые на чердаке разыскали. А как средь бела дня уйдешь с подворья? И снова Мотренка выручила. Запрягли они с матерью лошаденку, закатили в розвальни кадку, в какой воду с речки возили. В нее и посадили Маркела, а сверху сеном завалили — всегда сено в кадку кладут, чтобы вода не выхлестывалась. Так вот и поехали, будто к проруби за водицей.

Спустились к Тартасу — на реке ни души. Здесь и вылез Маркел, стал с родными прощаться. И опять были слезы, даже Мотренка не удержалась: шутка ли, хворого отправляли в дорогу, невесть куда...

Маркел-то тоже был сам не свой, хоть и крепился, успокаивал: пойду, мол, на заимку к деду Васильку, а там видно будет. Встал на лыжи — да только его и видели. Уже издали помахал шапкой, крикнул:

— Не убивайтесь шибко-то! Все будет хорошо. Отольются им, сволочам, наши слезы! А партизан я все равно найду!..

Серый издали узнал Маркела. Взвихривая снег, кинулся навстречу, подпрыгнул, торкнулся лапами ему в грудь, с радостным визгом кубарем отлетел в сугроб. Собаки — они как дети малые: тонко чувствуют людей доброй души и сильно к ним привязываются.

К счастью, и дед Василек оказался дома. И тоже обрадовался Маркелу, бросился ставить самовар, завертелся вьюном, расторопный и ловкий.

— Тебя, дедушка, и старость не берет, — залюбовался им Маркел.

— А чо мне годы? Годы — не уроды! — рассыпался тот своим детским заливистым смехом.

Морщась и чихая от дыма, начал раздувать сапогом самовар, исчезал за дверью, вновь появлялся, нырял в голбец, звякал посудой в закутье — и на столе в мгновенье ока, как на скатерти-самобранке, появились соленые груздочки, чашка янтарного меда, клюква, брусника и прочая лесная снедь. Откуда-то вынырнула и запотелая бутылка мутной жидкости.

Крякая и потирая руки, старик разлил по стаканам самогон, кивнул Маркелу:

— Садись. Отец Григорий Духонин в гостях недавно был. Привез вот гостинец для сугреву.

— Поохотиться приезжал? — улыбнулся Маркел.

— Дак из его охотник... как из козла пономарь. Беглыми мужиками интересовался, насчет партизан пытал.

— Вот как! Что же он — к Колчаку в милицию нанялся?

— Да вроде нет. О спасении христианских душ все печется. Сведи, говорит, меня к партизанам, можа, кому из их слово господне нужно, благословение божие... Отбились, мол, овцы от стада, загинут без пастыря... Некому наставить их на путь истинный.

Маркел насторожился, прямо глянул в детски чистые глаза старика:

— И ты поверил ему? Может, его власти к тебе подослали?

— Не похоже. Он ведь супроть кровопролития выступает. Вот и хотел, видно, отговорить мужиков, штобы за оружие не брались.

— Ну, и сказал ты ему, где партизаны хоронятся?

— Зачем? Ты меня дак опять за глупца принимаешь.

Маркел рассмеялся:

— Значит, сам-то понял теперь, что без оружия не обойтись? В лесу от войны не упрятаться?

— А ты што меня пытаешь, как на суде? — вспыхнул вдруг дед Василек. — Не хочешь, да станешь прятаться. У Колчака, говорят, вон какая силища! Буржуи со всего мира подмогу ему дают. Плетью обуха не перешибешь. Вот так-то, елки-моталки!

— Да ты не кипятись, — мягко сказал Маркел. — Народ никакой силой не запугаешь, как вот, к примеру, лес твой. Его, лес-то, можно только спалить дотла, а чтобы заставить деревья остановиться в росте или запретить вершинами шуметь в поднебесье — этого никто не сможет. Потому как и лес, и народ — они для вольной жизни созданы и корнями глубоко в землю уходят.

— Оно-то верно, — согласился старик, — да сколько под тем же царем народ в неволе-то был — и ничего не мог поделать...

— Всему свое время, дед. Зато теперь каждый понял, что даже самому царю-батюшке, божьему наместнику, можно по шапке дать, а не только какому-то там сухопутному адмиралу...

— Ты как отец Григорий разошелся, — перебил Маркела старик. — Только речи-то у вас разные... Послушал ба он — сразу, небось, кондрашка хватила ба.

— Поп ничего не понимает, заблуждается... А может, хитрит... Проповедями, видишь, партизан остановить хочет. Да это... все равно как лесной пожар плевками тушить. Не выйдет! Мы будем биться до последнего, пока в бараний рог всех гадов не скрутим! Ответят они за наши слезы и за нашу кровушку!..

— Да ты прямо как на митинге! — восхищенно всплеснул руками дед Василек. — Мотри только этого... как его?.. Интер-на-санала не запой... Выпьешь еще?

— Нет. Устал я...

— А ты и вправду шибко изменился, — сказал дед Василек и трезво, как-то по-новому поглядел на Маркела. — Беда — она одних в дугу гнет, других, наоборот, распрямляет. Вижу, в советах моих теперь нужды тебе нет, а все ж таки попытать хочу: што собираешься делать дальше?

— Теперь-то я знаю, что делать, — твердо ответил Маркел. — Подымать мужиков надо, оружие добывать. Многое я понял, когда бродяжил-то. Колчак на пороховой бочке сидит... Мужики затаились, смиренными овечками прикидываются, а у каждого в душе-то накипело уже... Даже кулакам чем-то не угодил верховный правитель. Зашел как-то на Рождество к одним колядовать, да и напоролся на поручика... Сынок к родителям в гости пожаловал. Еле я ноги унес. Но не в этом дело. Разговор они при мне затеяли: палка, мол, о двух концах... По-олезный разговор... — Маркел уронил на грудь русую голову. Усталость валила с ног, но он нашел еще силы, спросил:

— Партизаны-то далеко? Завтра укажешь мне дорогу.

— Какие ишшо партизаны? — прищурился дед Василек. — И слыхом о таких не слыхивал! Я лесной человек, в людские дела не встреваю...

— Хитер! — встрепенулся Маркел.

— Да уж не хитрее тебя... Ложись-ко с богом, аника-воин, — старик жесткой ладонью погладил кудлатую голову уснувшего сидя парня. — Утро вечера мудренее...

Косманка — крохотная деревушка, затерянная в урманах верховья реки Тартаса. Кругом — непроходимые таежные дебри, бездонные болота... Место глухое, гиблое, проклятое богом и людьми. В таких медвежьих углах селились раньше гонимые мирскими и духовными властями старообрядцы, они-то и основали село. Но со временем почти все разбежались — осталось несколько семей: многодетные вдовы да старики, которым податься было некуда.