И эта совестливая скромница гремела теперь на всю округу, вскипала и пенилась мутным потоком, громоздила зеленые льдины, и люди на берегу корчились в диких плясках, что-то орали, как сумасшедшие, будто и в них, в их душах, сломалось, прорвалось ледяное оцепенение и буйная радость хлынула через край.

Маркел сидел с удочкой на берегу Тартаса. Понимал, конечно, что ждать сейчас поклевку — дело безнадежное: мутна еще вода, не отстоялась, не успокоилась. Только в пойменных разливах присмирела река, а вон как играет мускулами на перекатах, завивается тугими жгутами в глубоких промоинах, образуя темные провалы воронок.

Знал Маркел, что в такой мутной воде никакая рыба не увидит насаженную на самодельный крючок наживу, а пришел он на берег просто так — побыть наедине с рекой, подумать. Было о чем думать. По весне в Косманку стал прибывать народ. Пробирались дезертиры из колчаковской армии, шли парни призывного возраста, подлежащие рекрутчине, много было и таких, кто с оружием в руках хотел бороться с ненавистной властью.

Но где его взять, оружие? Только у некоторых фронтовиков имелись боевые винтовки, остальные приходили с охотничьими дробовиками и берданами, с древними прадедовскими шомполками, а то и просто с топорами, вилами, самодельными пиками.

Людей скапливалось все больше. Уже не хватало изб — наскоро строили шалаши из хвойного лапника и пластяные балаганы. Не хватало продовольствия, не было надлежащего порядка. Добровольно взваливший на себя ответственность командира Иван Савватеевич Чубыкин, его первый помощник Фома Золоторенко и он, Маркел Рухтин, метались среди этой разрозненной людской толпы, стремясь направить в нужное русло стихийное половодье гнева оскорбленных и униженных мужиков.

Надо было действовать. В Косманку доходили слухи, что в урманах на таежных глухих заимках скопилось немало партизанских сил и весь таежный край настороженно затаился, как перед большой грозой. Нужно было кому-то начинать, связываться с повстанцами, объединять усилия...

Маркел не заметил, как дрогнул на воде пробковый поплавок, и спохватился только тогда, когда волосяная леска косо пошла вбок, натягиваясь до звона, а в руке ощутилась живая, упругая тяжесть.

— Подсекай! — крикнул кто-то сзади и скатился кубарем с обрыва. Маркел рванул удилище, оно согнулось в дугу.

— Эх, раззява! — заорал непрошеный помощник и, не раздумывая, сиганул в воду.

Вдвоем они насилу выволокли на берег огромную щуку. Сорвавшись с крючка, рыбина пошла колесом, брызгая в глаза песком и норовя к воде. Они кинулись на щуку с двух сторон, крепко ударились лбами. Оказавшись лицом к лицу, незнакомец выпучил глаза:

— Никак, ты, Маркелка?

— Кузьма?!

— А я думал, тебя того... Я ведь по всему Омску искал тебя после восстания, — Кузьма Сыромятников поднялся, отволок щуку подальше от воды, оглушил каблуком сапога. Только тогда протянул Маркелу руку, поздоровался. Это был прежний Кузьма, — порывист и горяч, но расчетлив и точен в движениях, кажется, контролирующий каждый свой шаг, каждый поступок, и потому Маркела немало удивил его безрассудный прыжок в ледяную воду.

— А заядлый ты, однако, рыболов, — сказал он, любуясь товарищем, — я бы, пожалуй, не решился... в воду-то. Ледоход только что кончился. Сейчас простуду схватить — как на суку повеситься.

— Ты так и остался красной девицей? — серьезно спросил Кузьма, стягивая сапоги.

— Да нет... Человека недавно убил... Топором. Так то было по нужде, а тут...

— Тут тоже по нужде. Бывает и на старуху проруха...

И после, когда развели они костерок и развесили для просушки одежду, Кузьма, поворачиваясь перед огнем смуглым, витым из мускулов и жил телом, возбужденно рассказывал:

— С детства я рыбалкой заражен. Как болезнью какой. Отец несколько раз на Барабинские озера свозил — и все, прикипело. Когда туго в жизни придется — вспомню плесик, весь розовый от зори, запах мокрых камышей, синюю стрекозку на поплавке из гусиного пера... Воспоминания одни и остались, а рыбачить-то некогда было. Почитай, с отроческих лет в работу запрягся. По десять часов из депо не выпускали — грохот железа, копоть, мазут... Какая уж там рыбалка: до дому добрался и рухнул кулем. А потом — война, солдатчина, муштра. Каждую свободную минуту — за книжками. Учиться-то в школе почти не довелось...

Маркел искренне обрадовался Сыромятникову, догадывался, что пришел он в Косманку не случайно. Поэтому с нетерпением ждал главного разговора. А Кузьма наслаждался теплом костра, потом неторопливо стал натягивать плохо высохшую, парящую одежду, наконец, предложил:

— Давай еще порыбачим? Запасная удочка есть?

— Да какая сейчас рыбалка! — отмахнулся Маркел. — Дуреха случайно клюнула, а может, спросонья... Ты расскажи лучше, что там нового, на белом свете. С большой земли ведь идешь? А то мы тут — как барсуки по норам.

— Нового, брат, много, сразу не расскажешь. Я ведь из Омска, послан подпольным комитетом большевиков.

— Догадываюсь.

— Вот завтра соберемся, все ладом и обсудим. А сегодня... Давай порыбачим, а?

Прямо мальчишеская легкомысленная настырность пробудилась в Сыромятникове, не знал его таким Маркел. Они долго и безуспешно сидели над тихой водой. Поклевок не было. Уже солнце опустилось за зубчатую стену тайги, с реки потянуло прохладой, из леса, косматясь, стали выползать серые тени. В светлом еще небе протрубила поздняя стая лебедей, их печальные клики упали на тихие плесы и заводи, отозвались в глухих чащобах: клик-клан! клик-клан!

Влекомые бунтующим в крови могучим зовом предков, птицы летели сквозь тысячи верст и тысячи смертей, летели от прекрасных морей юга в родимые края, где ждали их суровые урёмы, холодные зори, дикое раздолье лесов и вод...

Трава только начала простреливать на солнечной лесной поляне, где собрались партизаны, и, помятая, растоптанная подошвами бродней и сапог, пресно пахла молодой зеленью, свежими огурцами. Мужики жадно вдыхали живые запахи земли, напоминающие о начале полевых работ, о пашне, о доме.

Расселись прямо на земле, курили, вяло переговаривались. Неуемный Спирька Курдюков крутился на поляне, приставал к мужикам со своими фокусами. Правда, Макара Русакова обегал сторонкой, так как успел получить от него увесистый подзатыльник.

— Тебя, Спиридон, дак наверно в детстве мало пороли, — высказал свое предположение Чубыкин, — оттого ты и верченый такой, что бабкино веретено.

— Не! — радостно воскликнул Спирька. — Драли меня, Иван Савватеевич, как Сидорову козу, да тока не в коня овес.

В круг вошел Кузьма Сыромятников. Зачем-то стянул с головы фуражку, скомкал ее в кулаке.

— Товарищи партизаны! — начал громко, отчетливо. — Я прислан к вам подпольным комитетом омских большевиков. Сейчас настало время всем честным людям браться за оружие. Красная Армия успешно наступает с запада. Мы должны помочь ей, ударить по колчаковским тылам. Главная наша цель — отвлечь как можно больше сил неприятеля на партизанский фронт. Вторая задача — пробиться на юг, к Транссибирской магистрали. Соединиться с партизанами, которые начали действовать на Алтае. Совместными усилиями рушить железную дорогу, громить поезда. Разрубить, таким образом, колчакию пополам, как ядовитую гадюку...

— Складно балакаешь, — заворочался сидевший у ног Сыромятникова Фома Золоторенко. — Прямо як по писаному шпаришь... А чем воевать? Кулаками? У Колчака, кажуть, и пушки, и пулеметы, а у нас... Вон, у деда Силы шомпольное ружье, якое ще при Ермаке у музеях показывали...

— Ты мою орудию не трожь! — обиженно заверещал маленький лысый старичок, с трудом поднимая от земли тяжеленную шомполку. — Я ею ведмедя за сто сажен навылет простреливал.

— Ого!

— Силен дед Сила!

— Та вона, орудия эта, и в самделе целу батарею заменит.

— Особливо, ежели навкидки...

Мужики рассмеялись. Кузьма Сыромятников стоял, сдвинув лохматые брови. Резкое, словно вырезанное из морёного темного дерева лицо его было недвижным. Он дождался, пока смолкнет смех и галдеж, шагнул к поднявшемуся на ноги Золоторенко.