Утром она встала чуть свет, чтобы первой прийти на собрание. Но в школе по-прежнему было шумно и дымно. Не улеглись вчерашние обиды, не смирились мужики. Каждый, как мог, отстаивал свое право на лучший надел.

И тут в голову Кирьке Майорову пришла спасительная мысль — самые плодородные земли распределить по жребию. Ссора постепенно стихла. Крестьяне стали пытать судьбу, вытаскивая свернутые бумажки из Кирькиного малахая. И к вечеру уже каждый знал, кому что досталось. Оформили документы на новые наделы, скрепили их для весомости старой печатью с царским орлом.

Аким Вечерин презрительно смял листок в кулаке, швырнул на стол перед Дуней:

— Филькина грамота! Решение ваше самочинное, силы законной не имеет. Не документ, а чистейшая липа, как и печать на нем. Отказываюсь подчиняться.

Гришка Заякин, Ефим Поляков, Лаврентий Бутаков и другие вечеринские дружки тоже не пожелали считаться с решением собрания. Они сложили свои документы в одну пачку, подпалили спичкой. Злорадствуя, Гришка — «визгливый пес» — размахивал горящей бумагой, пока она не почернела.

— Туда ей и дорога! — развеяв пепел, выкрикнул он и погрозил Дуне. — Коли еще раз ступишь на нашу пашню, ножки твои стройные изувечим. На веки вечные останешься хромоножкой, как и твой папаня.

— Дымно кадишь — святых зачадишь, забодай тебя коза! — сердито ответил за Дуню Кирька Майоров. — Имя Калягиных не пятнай. Ты им, стало быть, в подметки не годишься. Визжи не визжи, а песенка твоя, Гришка, спета. Отплясался. Будет! Теперь наш черед настал. В этой земельной грамотке, — Кирька взмахнул бумажкой, — народная сила заключена. Она нам самим Лениным жалована. Стало быть, надежная. Ты-то ее сжег, а у меня она целехонькая. Значит, с нонешней весны мне над землей и властвовать. Вот так, стало быть!

Казалось бы, мужикам теперь до весны беспокоиться не о чем — земля стала их достоянием. Ан нет — новые заботы появились. Идут и идут люди к Дуне за советом, за поддержкой.

Прибежала Акулина Быстрая, вдова солдатская, неугомонная и горластая женщина.

— Наделили меня землицей, спасибочко! А чем пахать буду? Лошади-то нет. Не самой же вместо кобылы впрягаться! И так умом прикину и эдак, а как из тупика выбраться — не докумекаю. Подсказала бы!

Потом пожаловал в гости бедняк Иван Базыга. Всегда спокойный и скупой на слова, на этот раз он долго изливал перед Дуней свою душу:

— Вникни сама, Архиповна. В коем-то веке впервой урожайным наделом обзавелся. Жить бы и жить, печали не ведая. А душа в чувствах двоится, покоя не приемлет. Что в борозду бросать буду? В сусеке лишь мусор. Ни единого зернышка. Мусором поле не засеешь. Бурьяном, полынью едкой урожай обернется. Как подумаю о весне, так на сердце слякотно делается, словно в дождливую осень…

А Леська Курамшин, ухватистый, цепкий парень — не зря его по-уличному Ухватом зовут, — прямо с порога в наступление перешел:

— Не довела дело до конца, товарищ Калягина! Раззадорила, раздразнила мужика деревенского. А дальше что? Раздали землю по едокам и тем утешились. А едоки есть-пить просят. Кто их накормит? Земля невспаханная? Заякин давеча мне в лицо бросил: «Комья черноземные, говорит, глотать будете заместо пшеничного хлеба. У вас же, голодранцев, ни лемеха, ни бороны. Без ухода и чернозем зачахнет». Зло говорил, а верно! К наделу земельному да еще бы приданое… Без приданого свадьбы урожайной не сыграешь.

Дуня и сама понимала: надо что-то предпринять, иначе бедняки, получившие право на землю, могут остаться без куска хлеба, ни зернышка не соберут со своих наделов. Неухоженная земля, что и говорить, урожая не даст, придет в запустение. А где взять неимущему хозяину плуг и борону, семена и лошадь? Кулаки, как и встарь, над Дуней и ее сторонниками потешаются. Со всех сторон только и слышишь: «голышня», «подлодочники», «заморыши лапотные». С недавних пор и еще одно словечко в оборот пустили — «самозванцы». Никак не желают новых порядков признавать. С ехидцей поглядывают на мужика, голодного и оборванного, надеются — рано или поздно, а придет он к ним с поклоном, попросит в долг и семена, и скотину, и все другое, без чего не может обойтись владелец земли. И снова тяжким грузом ляжет на плечи крестьянские кабала отработки, батрачества. Именно этого-то кулаки и дожидаются, к этому и клонят. Эксплуатацией они нажили себе и хлебородные угодья, и богатые состояния, домашнюю и сельскохозяйственную утварь. С землей, допустим, вопрос решен. А как быть с остальным добром? У кого богатства, у того и сила. Голыми руками силу не одолеешь, поле не вспашешь. Надо лишить богачей тех преимуществ, которые дают им силу и власть, ставят крестьянина в кабальную зависимость.

Вместе с Кирькой Майоровым, Иваном Базыгой и Леськой-Ухватом Дуня подготовила список, куда внесла фамилии состоятельных мужиков, имеющих в своих хозяйствах по три, а то и по четыре лошади. Часть скота можно будет конфисковать. Труднее учесть сельскохозяйственный инвентарь — тут верных данных не имелось. Идти же с ревизией по дворам опасно: кулаки сразу заподозрят неладное, хай поднимут. Не стоит загодя дразнить богатеев — они и без того злые ходят, что степные волки. Вспомнила Дуня о своем братце, Степке-проныре, и отправила его в разведку. С наступлением темноты он тайком облазил все кулацкие сараи и клетушки, доставил сестре самые точные сведения. И лишь после этого на общей сходке крестьяне вынесли постановление: «Снабдить неимущих сельхозинвентарем, зерном на посев и лошадьми, конфисковав все это согласно утвержденному списку у зажиточной части населения».

Кулаки бедняцкое решение освистали. Завязалась драка. Сильнее всех пострадал Гришка Заякин: рослый Иван Базыга надел ему на голову помойное ведро и чуть было не оглушил бывшего старосту, ударяя колотушкой по железному днищу. Беднота одержала верх. Кирька Майоров раздал крестьянам ружья, и они отправились в обход по кулацким хозяйствам. Обширный школьный двор вскоре стал чем-то напоминать ярмарочную площадь. Сюда с разных концов села Кирькины приятели стаскивали плуги, бороны, сеялки, молотилки, мешки с семенами, загоняли под навес перепуганных лошадей.

Вечером состоялся раздел движимого и недвижимого имущества, конфискованного у кулаков. Пастуху Майорову досталась вечеринская Сивуха — та самая, из-за которой еще совсем недавно он перенес столько мучений в родимом овраге. Уводя Сивуху со школьного двора, Кирька настороженно поглядывал по сторонам, опасался встречи с бывшим владельцем лошади. Дом Акима Андрияновича он обошел стороной. Неожиданно столкнулся на дороге с Ефимом Поляковым. Тот недружелюбно глянул на Кирьку.

— Захапал чужую собственность и доволен?!

— Ничего я не хапал, — ответил Кирька. — Так обчество порешило. В пользование неимущих, стало быть.

— «Обчество», «обчество», — передразнил Поляков. — Говорить-то путем не научились, а уже верховодить полезли! Самозванцы шелудивые.

— Не сами назвались. Нас революция вызвала. С нее и спрашивай. По новому декрету мы теперя всему хозяева.

— Как бы боком вам тот декрет не вышел…

— Не пужай… И так, стало быть, всю жизнь пужливый ходил. Ноне пужливость моя скончалась.

— Гляди-ка, какая храбрая цаца! А ну, вшивый герой, сворачивай лошадь обратно. К Акиму Андриянычу пойдешь, пока душа в теле…

Кирька скинул с плеча винтовку:

— Отступись! Не то порешу по революционному праву.

Поляков попятился к обочине. Оступился, по колено увяз в сугробе придорожной канавы.

Кирьке стало весело:

— Вот так-то поперек революции встревать! Преже нас под обрыв пихали, а ноне и мы не лыком шиты — с ружьем ходим! Не спихнешь! Как бы самим в преисподнюю не угодить…

Он потряс винтовкой над головой. Потом взял Сивуху под уздцы и по-гвардейски зашагал дальше.

Чувствуя свое бессилие, Ефим Поляков чертыхнулся ему вдогонку раз-другой. Пастух даже не обернулся.

— Ишь ты, как гусак, голову задрал, тварь безмозглая, — выругался Поляков. — Пляшет под Дунькину дудку. Погодь, не такую еще музыку услышишь…