Степка вспомнил, что ему говорила Дуня, и не стал ничего трогать: «Лучше, пожалуй, у нее самой попросить. Должна же сестренка понять наконец, что я тоже во имя революции стараюсь».

С таким решением он и вошел в избу. Высыпал муку из шапки в мешок и, обтерев запачканные ладони, позвал сестру из кухни в горницу для секретного разговора.

— Там, на чердаке, винтовки, — начал Степка.

Дуня руками всплеснула:

— Я так и знала! Разнюхал-таки…

— Не бойся. Никому не скажу. И сам не трону, если ты не позволишь. Мне бы только одну.

— Это зачем же?

— К Чапаеву в отряд пойду. Оттого и мукой запасался. И без винтовки мне никак нельзя. Одолжи.

— Одолжить, конечно, можно. Но только напрасно все это. Архип вон в письме пишет — много мальчишек в чапаевский отряд напрашивалось, а он их от себя, как миленьких, шуганул. Запрещено малолетних-то в Красную Армию принимать.

— Меня Чапаев не шуганет. Я военное дело знаю.

— И те, кто к нему просились, не хуже тебя знали. Да, видишь, ничего не вышло. Сомневаюсь, чтобы тебе повезло. А вот на наших добровольцев, которых Иван обучает, уже запрос поступил. В воскресенье снаряжаем их в Николаевск, в подчинение Чапаеву. Обещала я Ивану винтовки за ополченцами закрепить. Не вилами же им воевать! Но десятка полтора и себе оставим. Мало ли что может случиться. Линия-то фронтовая, она ведь не только там, но и здесь через наше село проходит. Наготове должны быть. Вот я и подумываю — убежишь ты к Чапаеву, а кто винтовки сторожить будет? Мать-то стара для этого. А ты… Нет, тебе, пожалуй, доверять рискованно. Мало ли чего тебе взбредет в голову! А задание это не только чрезвычайно секретное, но и очень ответственное. От наших винтовок, может случиться, судьба революции будет зависеть.

— Всей революции? — удивился Степка. — Да ради революции. Вот увидишь…

— В таком разе, — сочувственно улыбнулась она брату, — сторожи! Но только помни — за каждую винтовку головой ответишь…

Степка проводил сестру до ворот. С белесого стылого неба матовым кругом свисало солнце. Было морозно.

— Задержалась, гляжу, зима-то, — вздохнула Дуня. — Весну и близко не подпускает. Только ведь зря упрямится. Весна обязательно возьмет свое. Вот увидишь!

Она поправила на голове платок, вязанный из верблюжьей шерсти, и, уходя со двора, помахала Степке:

— Смотри в оба! Революция на тебя надеется!

Председатель ревкома Архип Назарович Калягин прошелся взглядом по лицам крестьян, тесно сидевших в сумрачной избенке бедняка Ивана Базыги, и спросил:

— Кого, мужики, желаете в комитет бедноты председателем избрать?

Пастух Кирька Майоров поднялся с места, подтянул свои рваные штаны под посконную, враспояску, рубаху, сказал, тряхнув сивой бороденкой:

— Тута и гадать нечего — Дуняшку Калягину, стало быть, предлагаю в председатели. С ней не пропадешь. Она меня, трухлявого, из затмения вывела. И не только меня. Не по ее ли наущению мы барские межи весной распахали, землицей и семенами обзавелись? Теперича нам жить да жить, коли засуха не ударит и кулак не взбеленится, забодай его коза. Дуняшка не из пугливого десятка. Сам Вечерин ее побаивается. Калягину надось, стало быть, двигать в главные.

Беднота поддержала Кирьку, загалдела:

— Дуньку-большевичку в комитет!

— Голосуем за Калягину!

— Ей дело знакомое, пущай верховодит! Более некому…

Архип Назарович начал отговаривать собрание — неудобно, мол, семейственность среди начальства разводить. Дуняша ему как-никак родная дочь, и к тому же в должностном лице сподручнее мужчину держать. Его и слушать не захотели. А вдовы и солдатки, так те даже обиделись на Архипа Назаровича: по всей России, мол, равноправье объявлено, а он бабам хода к руководящей должности не дает, оттирает. Председателю ревкома при всем старании невозможно было баб перекричать, и он махнул рукой на них:

— Делайте как знаете, ваша воля!

Из темного угла избы подала голос Дуня:

— Зря вы меня выкликаете. Не справлюсь я. Детишек четверо на руках. С ними бы управиться…

А бабы ей в ответ:

— У нас что, своих ребят нет? Поболее твоего! Справишься. Мы тебе всем обществом пособлять будем.

Дуня им:

— Да поймите же — без мужа я сейчас. На фронте он. Одной на два дела не разорваться…

А солдатские вдовы опять о своем:

— Твой муженек воюет, а наших сыра земля взяла. Кому труднее?

Так и не нашла Дуня, чем возразить. Могла бы, конечно, намекнуть собранию, что пятого ребенка ждет и в таком положении быть председателем не совсем удобно. Постеснялась говорить об этом публично, подумала, поправляя поясок на располневшей талии: «Неужто сами не видят?»

Но спор в избе уже смолк. Началось голосование. Все подняли руки за Дуню Калягину. Потом в помощь ей избрали шестерых бедняков-безлошадников, батраков бывших — Ивана Базыгу, Кирьку Майорова, Леську Курамшина — по прозвищу Ухват, Михаила Садова, Ефима Сотникова и Акулину Быструю.

Когда комбед был создан и народ собрался было расходиться по домам, молчун Михаил Садов, от которого ни земляки-крестьяне, ни земские чиновники в прошлом ни единого слова не слышали, вдруг разговорился:

— В начальство вот нас произвели, а будет ли прок какой? Архип Назарыч давеча сказывал про опасность положения — того и гляди, балаковская банда, что после мятежа по степи рыскает, на нас обрушится. Кирька не даст мне соврать — у бандитов с Вечериным, с кулаками нашенскими, тайный сговор. Сообща пойдут супротив бедняцкого комитета. И одолеть нас им труда не составит. Сами видите, сколько на селе активистов неимущих — в одной немудреной избенке помещаемся. Да они нас, как котят слепых, переведут, передушат в один присест. И пикнуть не дадут.

— Страху нагнал — ах какой ужас! — насмешливо ахнула Дуня. — У страха, говорится, глаза велики, а ты, Михаил, почему-то дальше хибарки Ивана Базыги ничего не увидел. А коли бы глянул пошире, то разглядел бы не только тех, кто рядом сидит. Нас больше, чем тебе чудится. Ежели всю сельскую бедноту, фронтовиков бывалых расшевелить да воедино собрать — и площадь тесной окажется. А рабочие в городе? Они нам непременно посодействуют — и свою дружину пришлют, и оружием снабдят, и стрелять научат. Огромадное у бедноты товарищество!

— Родной брат продаст, а товарищи невыдавцы, — поддакнул Кирька Майоров. — Надоть нам, стало быть, поплотнее друг к дружке держаться, мужики. Коли врозь — дело брось!

— Нас, баб-вдов да солдаток, со счетов не сбрасывай, — добавила бойкая на язык Акулина Быстрая. — Война нас в мужиков обратила — и пахать, и сеять, и воевать научены. Бабье горюшко на военных дрожжах замешено, слезой утешаемся, слезой и умываемся. А коли придется, мы богатеям все зенки и бороды повыдергаем.

Архип Назарович подошел к дочери, руку ей пожал:

— Ну вот, Дуняша, и стала ты запевалой у бедноты. Почет оказали — горжусь! Загодя, доложу тебе, трудно совет дать, как в том или ином случае поступить. У каждого дня свои замашки и свой характер. Одно ясно — запевале без хора песню не вытянуть. С народом почаще советуйся и по ситуации действуй.

Людское доверие радовало и тревожило Дуню, много разных раздумий вызывало. Серьезные дела поручены комитету — возглавить борьбу крестьян с кулаком, снабжать хлебом Красную Армию, рабочих в городе. Хлеб стал всему главой. О нем только и говорили мужики на сельских сходках, в беседах с заезжими партийными товарищами, за столом домашним, пустовавшим даже на пасху, в дни разговения. «Борьба за хлеб — борьба за социализм, за победу революции!» Такой лозунг — белилами по кумачу — прибила Дуня на двери комитета бедноты. Слова эти Дуня не сама придумала, а вычитала в газете, где сообщалось, что рабочие Петрограда и Москвы не имеют ни мяса, ни масла, каждому отпускается в неделю по 200–400 граммов хлеба, и тот хлеб — черный, твердый, как камень, наполовину перемешан со жмыхом.