— А туфли твои — в машине остались или в воздухе слетели? — туфли он ей отыщет, это не страшно.

— В доме, — она смущается.

— Что? — ох, Светоч, он ее еще и босую увел?

— Ну… они новые были, терли… я их под столом и скинула. А потом ты пришел и… ну… в общем… вот.

— Инга… — он встает на колени у нее за спиной, прижимает ее к себе, маленькую, дрожащую. — Ну прости дурака. Не заметил. День у меня сегодня совсем безумный — все, что только можно, не так делаю, — он поцеловал ее в шею, хотел разок коротко, а вышло долго. И не разок. И это уже не шея была, а губы.

И тошнота подкатила к горлу так резко, что пришлось отстраниться. Отвернулся. Сглотнул, пережидая. Ничего. Он привыкнет, ничего. И не к такому привыкал.

— Будет еще одним поводом больше носить тебя на руках, — заставил себя улыбнуться. И прижался к ней, уткнувшись носом ей в спину. Лаская руками ей грудь, скользя по животу. И почувствовал, что она плачет.

— Ина? Солнышко мое ясное, ну что ты? — он присел с ней рядом, пересадил ее к себе на колени, прижал к груди. — Ничего страшного не случилось, я с тобой. Сейчас согреешься, пойдем с тобой смотреть, что от машины осталось. Платьице твое заберем. Проверим, есть ли связь и можно ли сюда вызвать другую машину. Достанем мягкий матрас, подушки, чтоб нам было уютней ждать, когда она прилетит. Ты ведь не торопишься?

Инга машет головой, все еще всхлипывая.

— Будем с тобой смотреть на огонь, и ты мне расскажешь, как жила без меня, что видела, что делала. Ведь расскажешь?

Она кивает, судорожно вздыхая.

— А плакать больше не будешь, верно?

— Буду! — она отталкивает его, пытается оттолкнуть, ведь он не отпускает, и плачет, уже не сдерживаясь, в голос.

— Ина! Ина, Инечка, не надо, хватит. Все хорошо. Все будет хорошо, вот увидишь.

— Нет! Нет, пусти меня, не надо, я же вижу! Я вижу, чувствую — тебе противно! Тебе противно, тебя тошнит! Ты даже дышать нормально не можешь!

— Зато прекрасно могу не дышать, — он по-прежнему прижимает ее к себе, не давая отстраниться. Целует ее заплаканные глаза, слизывает дорожки слез… И тут же понимает, что зря. Сильно зря. Чуть отстраняет от себя Ингу и сплевывает в огонь. Уже не скрываясь. — Ну прости, — печально улыбается, глядя в ее расстроенное лицо. — Физиология. Ну не совмещаются вампиры с алкоголем, ну что ж поделать? Сам виноват, все время хочется тебя целовать, а надо просто держать за ручку. А знаешь, — он поймал эту маленькую, дрожащую сейчас ручку, и бережно сжал в своей, — мне даже пальцев твоих на моей ладони и то не хватало.

— Правда? — она чуть успокаивается, но вспоминает. — А как же… Лариса?

— Лариса… Лариса, Ингуш, никогда не жаждала оставлять свои пальцы в моей руке, — он попытался отговориться пустыми фразами, но чуть задремавшая было боль вновь резанула со страшной силой. И он говорит то, что важно. То единственное, что было сейчас важно. — Я погубил ее, Инга. Я ее погубил. — Сказать это вслух оказалось еще больнее, чем просто об этом думать, но остановиться он уже не мог. — Я все сделал не так, Ина. Я все, что только можно, сделал не так. И погубил. Навсегда, безвозвратно. Ее больше нет, Ина. Ее больше нет…

— Как она умерла? — Ингины глаза широко открыты, ее руки лежат на его плечах. Она не любопытствует. Она не обвиняет. Просто берет его боль себе. Хотя бы часть.

— Она не умерла. Сошла с ума.

— Но как же… ты же говорил… она же не может…

— Мы вампиры, Ина. Те, кто никогда не сдается, — он усмехается. Горькой такой усмешкой. — Раз не действуют традиционные методы, подойдут любые другие…

— Ты мне расскажешь?

— Не знаю. Не смогу. Не уверен, — он отворачивается, ссаживает ее с колен, встает.

— Тебе станет легче, Нэри, — она очень редко называла его так. Единственная из людей, кому он вообще это позволил. Единственная, кто был ему настолько близок, что он позволил.

— А тебе?

— А я люблю тебя. И если я могу хотя бы этим… Я ведь знаю, ты приехал… Ты хотел, а я… Я отравила собственную кровь, и теперь… Я даже не смогу… Мне даже нечем с тобой поделиться…

— Поделись со мной улыбкой, Инечка, — он садится у ее ног и обнимает ее колени. — Я ни у кого больше такой не встречал.

А она нежно гладит и перебирает его волосы, и он чувствует, как часто пальцы ее застревают в его спутанных прядях. Он все-таки рассказывает. Все — ей. Потому что — кому еще? Кто еще в целом свете станет выслушивать его сбивчивые признания и не крутить у виска — столько терзаний из-за никчемной человечки?

Инга слушает. Задает вопросы, уточняет. Но не осуждает. Ни единого мига, ни доли мгновения. Он смотрит в ее глаза, и видит свет. Только свет. И ему даже кажется, что становится теплее. Хотя — откуда ему знать, тепло — это как? Он это просто придумал, потому что где-то внутри у него стало чуточку меньше дрожать.

Он давно уже молчит. И лишь тишина плывет над ними, густая, словно облака. И ее руки все так же легко перебирают его волосы. Набухшие облака вот-вот прольются дождем, и он был бы не против, он уже почти предвкушал равнодушные монотонные удары первых капель, и стремительные ручьи, струящиеся по лицу, волосам, одежде. Смывающие горечь, боль, усталость…

С него. А его маленькая Инга совсем замерзнет. Слишком хрупкая. Слишком ранимая. Человек. Нелепое слово. А сколько всего вмещает. Наслаждения. Боли. Жизни. Смерти.

— Надо взглянуть, что у нас с машиной, Ингуш, — он решительно поднялся. — Пойдешь со мной, или лучше подождешь в тепле?

— С тобой, — она вскакивает за ним слишком резко, ее заносит. Но он подхватывает, прежде чем она успевает обжечься. Привычно берет свою девочку на руки и взлетает.

Машина… несомненно потеряла право на свое гордое имя. Теперь это просто искореженные обломки. Задняя дверца отлетела. Водительская выгнулась так, что вряд ли когда откроется. Днище, потеряв пару слоев амортизирующей обшивки, беззастенчиво пялится в небеса. Всевозможные ошметки засыпают окрестные камни насколько хватает взгляда.

Камни. Бурелом. И река осталась в стороне. Но в случае дождя укрыться в машине, пожалуй, можно. Посадив Ингу на один из валунов, он пытается пробраться внутрь. Часть ящиков вылетела, крепления не удержали. Зато в первом же из них он находит матрас. И, кажется, без повреждений. С его постоянными перелетами по стране вещь необходимая. Ночевать в машине доводилось часто, а спать на жестком полу он не любил. Что ж, подойдет и теперь. Правда тут расстилать его негде, сильный уклон, да и камни, придется вернуться к костру. Дальше… что-то разбилось, разлилось, разлетелось… Какие-то бумаги. Что это? Проекты освоения мертвых земель у Бездны? В бездну. Он за это больше не отвечает, пусть пишут сами. Новые… Фрагменты обшивки салона, обрывки осветительных нитей… В этом салоне отныне лишь естественное освещение. Халея. Да что с ней станется? Пара пятен. Высушим. А вот куда залетело Ингино платье? Среди искореженных обломков нашел не сразу. Да и то, что нашел, платьем было еще меньше, чем его бывшая машина — транспортным средством. Изорвано в смерть. Видно, зацепилось за что-то, да тяжелые ящики потянули… Изорвано, залито, испачкано. Ладно, есть халея. Ткань достаточно плотная, должна быть теплой.

Жаль, пледа у него никакого нет. Да и запасной одежды в машине он не возит. А ведь раньше всегда возил, мало ли что? Лет десять назад. Или пятнадцать. А потом? Как-то бросил, а вот теперь бы сгодилась. Ага, и пара женских туфель, случайно кем-нибудь позабытых. Но как-то не забывали.

Но это все детали. Что со связью? Пробиться к приборам не удавалось. Все перекорежило так, что пришлось выломать спинку собственного кресла. В ограниченном пространстве — далеко не с первой попытки. И напрасно. Вся передняя панель разбита в труху. Тут даже чинить уже было нечего. Что ж.

Выбрался. Вернулся к светлой своей девочке. Она сидела на камне, обхватив руками обтянутые алой рубахой коленки. Рубаха была широкая и длинная, и вот так, прижав коленки к груди, она умещалась под ней вся. Рубаха хранила его запах, и, прижавшись носом к коленям, она тихонько вдыхала его, полуприкрыв веки, привычно отделяя до боли родные нотки от множества других запахов и ароматов. Вокруг пахло хвоей, сыростью, какими-то техническими жидкостями, пролившимися среди обломков машины. А Анхен… Анхен всегда пах для нее небом, солнцем, бьющим в глаза, жаром раскаленного камина. Или это небо пахло Анхеном. Ведь в тот, самый первый их день, он подарил ей именно небо.

Нет, строго говоря, это не была их первая встреча. Во время самой первой она и разглядеть-то его не успела. Он промелькнул перед ее растерянным взором ирреальным видением, материализовавшись лишь стопкой бумаг, которые она подписала, не глядя, да набором кратких инструкций, которые ей затем долго и подробно объясняла декан. А вот потом, два долгих месяца спустя, они пришел к ней специально — знакомиться. Дождался у выхода с секретарских курсов, извинился за то, что был так тороплив и невнимателен в их первую встречу, и сказал, что с него за это подарок. Любой, на выбор. А она, глядя на него снизу вверх восторженно-испуганными глазами и обмирая от собственной смелости, попросила — небо. Взлететь в небо, высоко-высоко, как дано лишь вампирам.

А он не посмеялся. Он посадил ее в свою сказочно-алую машину и взлетел. И увез ее в горы, подальше от посторонних взглядов. А там долго кружил, крепко прижимая к своему сильному телу. Уже без машины. Только он, она и небо.

А вот соседки по общаге, когда она рассказывала им об этом, смеялись, называя наивной деревенской дурочкой. Говорили, надо было просить колье с бриллиантами. А лучше квартиру. А не ютиться в одной комнате с тремя соседками.

Инга вздыхает. Квартира у нее теперь есть, хоть она так никогда о ней и не попросила. Но что ей делать, если небо по-прежнему пахнет Анхеном, а у нее больше нет крыльев, чтоб туда подняться? Как ей жить в одном городе с ним, зная, что никогда?.. И алая машина, с которой все начиналось, теперь лежит перед ней грудой искореженных обломков. И Анхен смотрит на нее своими пронзительными карими глазами, последний раз, самый последний из всех возможных, а у нее даже нет для него малюсенькой капельки крови. Ни единой капли неотравленной крови.